Алексей Ивакин - Меня нашли в воронке
— Мать вашу так, забодали, козлы вонючие, домой я хочу!
С обоих сторон дороги раздалась беспорядочная стрельба. Толстый ганс сначала упал сам на землю, потом пополз под машину, но тут же успокоился, получив пулю под каску. Сначала под каску, а потом с другой стороны туловища.
А потом рванул бензобак и грязно заматерился дед:
— Да что ж ты, едрена Матрена, опять пулемет поломали! Ёж, твою мать! Почему без команды, скотина, огонь открыл?
— Так это… Вот… Захотелось…
— Ты у девки своей хотеть проси!
Грузовик полыхал так, что жар опалял лица издалека. Захлопали шины одна за другой. Пришлось обежать поодаль.
— Вперед, времени нет, уходим! — дед не стал ни знакомиться с новоприбывшими бойцами, ни заметать как-то следы. А как тут замести? Только бежать, бежать вглубь болота.
И так такого шороха понаделали — сначала положили взвод латышей, потом перебили охрану пленных, сейчас еще и связистов с дозорной машиной ухлопали.
И это называется идти по-тихому?
Через час всех тыловиков по тревоге подымут! Решат, что остатки десантников — и капец котенку, срать не будет.
Это и озвучил дед на первом привале через час.
— А чего делать-то? Ноги в руки и бегом. Резонно? — спросил Вини, когда, загремев железом, все рухнули на очередную полянку.
— Есть тут заимка одна… — сказал вдруг Валера, до того осматривавший внимательно опухшую и посиневшую ногу Маринки.
Дед покосился на него:
— Это ты про христофоровскую, что ли, лежень?
— Про нее, Кирьян Васильевич. Если уж местные энкаведешники ее найти не смогли в свое время, немцы даже с собаками хрен найдут.
— А ты, Валерий Владимирович, никак дорогу туда знаешь?
— Откуда мне знать-то? Это ты, дед Кирьян наверняка знаешь. Не можешь не знать.
Дед покачал головой. Потом подумал и добавил:
— И впрямь… Светлая голова у тебя. А я вот про христофоровку-то и не вспомнил даже…
Остальные молча слушали разговор местных. Неожиданно подал голос философ рядовой Прокашев:
— Простите, а это местный фольклор такой? Христофоровка?
Доктор сказал:
— Ага!
А дед:
— Вечером узнаешь…
…Через пару часов они ползли по срубленным стволам деревьев, скрытых в чаще и образующих цепочку-тропу над бездонной топью очередного демянского болота…
— Мост скрытников это, — объяснил дед, когда они подошли по чавкающей мокрой земле, покрытой белыми первоцветами, к берегу болотины. — Ползти будем по деревьям. Смотрите под ноги. Да осторожней будьте. Сверзиться как нечего делать, вытаскивать не буду! Эй, девица-красавица, как тебя?
— Марина… — осторожно как-то пискнула новенькая. В отличие от Риты, невысокая брюнетка, но в схожести с Ритой с такими же живыми умными глазами.
— Марина… Ползти сможешь?
— Постараюсь…
— Это… Стараться не надо. Надо ползти на карачках. Валера за тобой приглядит. И вы двое — Молдаванин и Мелкий — замыкающими пойдете.
Рядовые Мальцев и Русов переглянулись и кивнули почти одновременно…
…Уже темнело, когда наконец, «трижды трахнутый об чертову голову», как выразился Еж, мост закончился и они один за другим попрыгали с конца «пути скрытников» на твердую землю. По пути даже никто не свалился со скользких бревен.
— Где это мы? — спросил Вини, утирая пот в очередной раз с грязного лба.
Земля была изрыта черными, заплывшими от времени воронками, в середине которых еще плавал лед. В глубине стоял покосившийся двухэтажный дом.
— Скрытники тут обитали, — сказал дед, переводя дыхание. — Пока НКВД не разогнал их. Может быть и сейчас наведываются… Место для них тут… Святое…
— Что еще за скрытники? — насторожился политрук.
— Староверы. Был у них тут такой толк. Считали себя для мира помершими. Их при жизни отпевали и хоронили.
— Как это? — воскликнули сразу несколько бойцов.
— Гроб, конечно, пустой был. А считались мертвыми… А чего расселись? Сказки потом расскажу, а теперь за дело. Кто могёт рокатулет сделать?
— Чего? — удивился Еж. — Какой рыгалет?
— Рокатулет. — вдруг подал голос молчаливый танкист Таругин. — Меня друг научил еще на фронте. Хлыст валишь — чем длиннее, тем лучше — сверху еловым лапником заваливаешь. Поджигаешь со всех сторон. Горит медленно, но долго. И вокруг спать можно.
— Сибиряк, что ли? — поинтересовался Вини.
— Зачем сибиряк? Из Одессы я.
— О как. А не заметно.
— Почему? — удивился Таругин.
— Песен не поешь, шутки не шутишь, небывальщины не баянишь. — улыбнулся Вини.
— А что, раз одессит, значит шут, что ли?
— Да не… Я так к слову…
— Ну и баянь сам тогда. Или вон, философа попроси. — Сказал Таругин, поднялся и пошел выискивать подходящее дерево для рокатулета.
Через час все расположились у нещадно дымящего костра, разогревая на нежарком пламени немецкую тушенку.
— Дед, расскажи о скрытниках-то?
— А чего рассказывать? Вот тут они и жили. Вона молельня у них. Два этажа над землей и один вырыли как-то вниз.
— Так может туда спать и пойдем, Кирьян Васильевич? — подал голос Юра. — Дым по низу идет, погода портится.
— Не пойду я туда, Юра. И тебе не советую. Место там плохое. Они, вишь, тут смертоубийства учиняли над собой.
— Чего, чего? — не понял спасатель.
— Чаво, чаво… Убивали сами себя. Вона тут лог есть. Каждую весну воды полон. Там они на Пасху и топились. Перед чем десять дней голодали. Мученичество такое у них было. А кто и в бане угорал, кто на костер шел. А затеял это все варнак один… Христофор. Вот и заимка, стало быть христофорова. Хотя в пору ее люциферовой звать…
— Ужас какой… А зачем это все, Кирьян Васильевич? — передернул плечами Еж.
— А чего, ты милай, у меня-то спрашиваешь? У Христофорки и спроси. К болотине подойди и спроси. Может выйдет да ответит. Его, говорят, прямо тут и шлепнули без суда и следствия.
— Кто?
— Так в тридцать шестом оперативники НКВД их тут нашли, Христофорку расстреляли, а скрытников и скрытниц, которые живые остались куда-то увезли. В старое бы время по монастырям отправили, а нынче… Кого в лагерь, а кого в больницу. Доктор, Машку-то Пестрикову помнишь?
— Помню… Пропала тогда весной, месяц искали. Пришла и двух слов сказать не может — трясется, зрачки страшные, большие. Не глаза, а зрачки. А в зрачках словно огонь пляшет, — задумчиво произнес Валера.
— Топили ее, да вырвалась. Обряд испортила. Заперли, значит, еще дён на десять, в подпол. А она сбежала как-то. Вот дорогу и показала сюда. До войны сюда парни ползали. Слухи ходили, что Христофор казну тут где-то попрятал. Да так никто и не нашел. А пара человек так и не вернулась. Агась…
— Это ж до чего людей религия доводит, Господи ты Боже мой! — воскликнул студент-философ Прокашев.
— А причем тут религия? Это не религия, а человек себя так доводит до греха.
— Да все одно, бабьи сказки. Что староверы, что нововеры. Какая разница?
— А такая, милок, что мы с тобой сейчас с винтовками в руках на болоте сидим, а свидетель, там какой, Иеговы оружие в руках держать ни под каким предлогом не хочет и лучше под Гитлера ляжет, чем Родину оборонит.
— А помню я… — вдруг подал голос младший политрук Долгих. — Ага. Во взвод прибыло пополнение. Парень один дикий, косматый. Лейтенант где-то бегал, я значит, документы спрашиваю. Все люди как люди, а он мне тетрадный лист протягивает. А на тетрадном листе каракулями: «Дан сей паспорт из града Вышнего, из полиции Сионской, из квартала Голгофского, отроку Афанасию, сыну Петрову. И дан сей паспорт на один век, а явлен сей паспорт в части святых, и в книгу животну под номером будущего века записан». Я себе даже в блокнот для смеху записал, почему и запомнил.
— И как?
— Погиб отрок Афанасий. В первом же бою погиб. Миной накрыло, — задумчиво сказал политрук. — Разные люди какие бывают…
— Открыл, понимаешь, открытие… Однако, отбой! Девки наши уже сопят вовсю! Даже лясы поточить не сумели! — Девки — Рита с Мариной — и впрямь уже спали, так и не успев поговорить — намаялись за тяжелый день. И даже дедовы страшилки не помешали сну.
— Русов, Мальцев!
— Я!
— Я!
— Службу помним… Первые у моста часовыми. Через два часа подымайте Алешку Винокурова и Юру. Потом меня будите. Я с тобой подежурю… как тебя?
— Майор запаса Микрюков. — отрапортовал тот. А потом добавил, уже мягче. — Володя.
— Бают Леонидом отца звали?
— Так точно, товарищ командир. — Леонидыч аккуратно выбирал остатки жира и мяса из банки.
— По комиссии что ли списали? А войска какие? — поинтересовался политрук, укладываясь головой к костру.
— Ты это, Дима, лучше ногами к костру ляг. Голова болеть не будет. А так да… По комиссии.
Долгих почесал подбородок смущенно, но перевернулся все же:
