Ашер Лод - Призмы
Но все это между прочим.
Концертом дирижировал знаменитый гость из Америки Леонард Бернстайн. В свои шестьдесят пять лет это уже не тот баловень судьбы, блистающий не только музыкальными талантами, но и светскими успехами, и выгодной внешностью, каким он выглядел на облитых лаком обложках модных иллюстрированных журналов. Сегодня на лице у него следы не просто возраста, а того еврейского возраста, который выдает многих евреев на старости лет. И в интервью репортеру нашего телевидения Бернстайн подчеркнул, что в Израиль он приезжает почти ежегодно, а затем поспешил сказать и о любви к Иерусалиму. Даже к некоторым вещам в этом городе, в общем-то для него неприемлемым. В Иерусалиме, сказал он с чувством, еврей может стерпеть и то, чего терпеть не следует. Тут Бернстайн сообщил, что он и сам уже неоднократно подумывал репатриироваться. Да всякий раз что-нибудь мешало.
Сейчас, например, он кончил сочинять оперу под названием "Тихое место". Премьера через месяц в Милане. В музыкальной Европе Бернстайн по-прежнему нарасхват — концерты расписаны на год вперед. Репортер очень точно заметил в реплике, адресованной зрителям, что знаменитый человек, если и выполнит свое намерение воссоединиться с Иерусалимом, то лишь тогда, когда порвутся узы, соединяющие его с Нью-Йорком, Лондоном и Парижем.
Нам ли его не понять! В России мы настолько были припаяны к России, что Россия припаяла нам "безродных космополитов". И вообще, на всем Земном шаре из каждых четырех евреев только один готов жить у себя в Израиле. Леонард Бернстайн некоторым образом олицетворяет тех троих из четырех, кому в Израиль и хочется, и колется, и слава не велит. Верно, что для оперы с названием "Тихое место" Израиль не подходит. Да и ставить оперы у нас, между прочим, негде — наш оперный театр мы благополучно прихлопнули сами, после больших стараний.
Поскольку речь у нас о еврейских недостатках (в данном случае - музыкальных), не будем отклоняться от генеральной линии и скажем, что по поводу безвременной кончины израильского оперного театра разразился сам главный редактор "Йедиот ахаронот", доктор Розенблюм. Говорю "разразился", потому что его перо, и без того неласковое, окончательно рассвирепело. Удивительно, откуда в очень старом человеке столько могучей ярости. Розенблюм дает прикурить нашим театральным критикам и чиновникам по делам культуры: тридцать лет старались утопить оперу, созданную в Палестине энтузиастами на голом месте, пока не утопили. За что? За то, что не тянула на "Метрополитен", на "Ковент-Гарден" или на "Скалу". Не тянет — совсем не надо.
Розенблюм вспоминает и оперу царского времени в Ковно, откуда он родом, и Венскую народную оперу: обеим поучиться бы у израильской. У нас начинал Пласидо Доминго, этот Карузо современности. При всех недостатках, израильская опера не уступала десяткам оперных театров в других малых странах. Наши критики, однако, так изощрялись в ее разносе, так соревновались в этом деле между собой, что стало просто неприличным отпускать опере даже те гроши, которые сначала ей подбрасывали скрепя сердце. Выгоняли мученицу из дома в сарай, из сарая в конюшню, пока окончательно не избавили от страданий.
Статья Розенблюма под мрачным названием "Вместо панихиды" вышла в день показа телеинтервью с Леонардом Бернстайном. Тот немного знает иврит, и, возможно, заглянул в восторженную газетную рецензию на свой концерт, но вряд ли дал себе труд продираться сквозь иврит Розенблюма. Тем более что у Бернстайна другие претензии к Израилю. Осторожно, как гость, не желающий обидеть хозяев, он заговорил о некотором закате халуцианского духа. Постепенно утрачивая идеализм, страна все больше смахивает на современный мир, где никто не верит в идею — только в силу.
С этим трудно спорить. У хрупких идей в наше время мало шансов выстоять против увесистой дубины. Израиль не исключение в этом смысле.
— Вы знаете, — вдруг переменив тему и тон, сказал
Бернстайн, понизив свой прекрасный бархатный голос, которым в довершение всего одарила его природа, — все на моем иерусалимском концерте шло вкривь и вкось. Погасло электричество, оркестранты не могли разглядеть нот. Потом поднялся ветер, ноты полетели с пюпитров. С меня пот градом катил, хотя я ужасно зяб. Но дело не в этом. Дело в том, что я забыл о промокшем фраке — такое счастье нахлынуло на меня в тот вечер в Иерусалиме. Такое огромное счастье!..
Ого, Бернстайн забыл о фраке! Вот, в сущности, и все, что Израиль может предложить еврею, живущему среди антисемитов, где подчас есть роскошная опера: моменты подлинного, необъяснимого и неописуемого счастья. Не считая, конечно, родных недостатков, которые выводят из себя любого еврея, не говоря уже о свирепом старике Розенблюме.
Купчая на собственную собственность
В канун Девятого Ава телевидение показало документальный фильм о доме в Старом Иерусалиме, восемь этажей которого простираются из эпохи Второго храма прямиком в наши дни.
Точнее, как раз наоборот.
Человек выстроил себе три комфортабельных этажа из золотисто-розового иерусалимского камня, а затем начал под домом раскопки, ярус за ярусом пересекая мусор тысячелетий, пока под ногами у него не оказались камни жилища, разрушенного легионерами императора Тита при штурме Второго храма.
Человека зовут Тео Зибенберг. Судя по пяти подземным ярусам его дома, голландский еврей, бежавший от нацистов в Соединенные Штаты, а затем репатриировавшийся в Израиль, не просто состоятельный человек. К тому же он единственный еврейский богач, потративший два миллиона долларов на то, чтобы собственными руками потрогать разорванные концы истории своего народа.
Для раскопок под фундамент дома подвели железобетонный щит. Щит лег на мощные опорные столбы, которые опускали в глубину по мере того, как из-под дома выбирали грунт. Выбирали руками, чтобы не пропустить находки и не повредить их. Углубляющуюся огромную шахту опоясывали изнутри обзорными галереями. Бездетные Зибенберг и его жена завещали свой дом Государству Израиль в качестве музея. Найденные во время раскопок предметы уже сейчас выставлены в стеклянных витринах в жилых помещениях их дома. Возраст предметов древний, как история завоевателей Иерусалима. Исключение составляет ржавый ручной пулемет, которым в Войну за Независимость жители Еврейского квартала отбивались от иорданских легионеров. Пулемет лежит в витрине рядом с чернильницей иерусалимского писца, жившего две тысячи лет тому назад. А под домом, в стене у самого дна шахты, зернисто поблескивает в свете прожектора черное копье. Копье израильтянина, очевидно, погибшего при пожаре Храма. Оно обнажилось во время раскопок на срезе стены, как древнее ископаемое. Так его и оставили.
Зибенберг рассказывает, что раскопки велись одновременно на разных ярусах и, волею судеб или случая, понимай как знаешь, копье и пулемет были найдены в один и тот же день.
Дом стоит в ста метрах от Храмовой горы, которая видна из его окон, и при таких его музейных витринах нет ничего удивительного, что однажды, тоже в день Девятого Ава, когда жена Зибенберга выглянула в окно, привиделся ей горящий Храм. Языки пламени взлетали к дымному небу, и левиты бросались в огонь. Долго не могла она опомниться от этой картины.
В эпоху турецкого владычества права собственности закреплялись купчей, которая называлась "кушан". Подрядчик, отстраивавший Еврейский квартал в Старом Иерусалиме и работавший у Зибенберга, замечает в фильме, что самый бесспорный "кушан" евреев на Палестину кроется здесь, в недрах Старого города, и сейчас каждый может потрогать его руками.
Вернуть себе этот "кушан", казалось, невозможно: недра Старого Иерусалима запечатаны вековой застройкой. "Не трогать!" — кричит нам внешний мир, прежде всего арабский, а заодно и наши собственные ортодоксы. Как добрались бы мы хотя бы до частицы нашего прошлого, если б не те же арабы, если б не Иорданский легион, сжегший дотла Еврейский квартал?..
После Шестидневной войны и освобождения Иерусалима кто-то подал идею отстроить весь квартал на гигантской плите, которая в будущем станет крышей раскопанного подземного музея древней еврейской истории. Но на это требовались огромные деньги, строители наступали археологам на пятки. Идею удалось осуществить лишь частично. Еврейский квартал отстроили пышно и целиком, а раскопки под ним почти засыпаны.
Но когда после фильма о доме Зибенберга началась телевизионная дискуссия на темы, продиктованные все тем же кануном Девятого Ава, ее участники, израильские историки и теологи, расположились не среди новых каменных палат. Они спустились в удивительное место, честь открытия которого принадлежит профессору-археологу Нахману Авигаду.
Место названо "Сожженным домом", потому что оно представляет собою подлинный дом в древнем Иерусалиме, обугленный пожаром при штурме римлянами Верхнего города ровно 1914 лет тому назад.
