Господин Тарановский (СИ) - Шимохин Дмитрий

Услышав этот призыв, Найдан-ван, до этого тщетно пытавшийся остановить бегущих, взревел, как раненый тигр. Ярость и восторг исказили его лицо. Он развернул коня, выхватил из ножен кривую саблю и, издав дикий, рвущий глотку боевой клич, первым ринулся к пролому.

Его пример взорвал толпу. Религиозный экстаз, смешанный с жаждой крови, оказался страшнее любого страха. Вся монгольская орда с ревом, который, казалось, мог обрушить и сами горы, устремилась за ним. Это была уже не атака, а стихийное бедствие, лавина, сметающая все на своем пути.

Мои каторжане, стоявшие у пролома, расступились, давая дорогу этому потоку, и тут же, заняв позиции, открыли прицельный огонь по стенам, прикрывая фланги и не давая гарнизону опомниться.

Примерно через час, когда стрельба внутри стихла, сменившись криками и гулом пожара, я вместе с Гурко и офицерами въехал в поверженную твердыню. Грабеж был в самом разгаре. Цэрики тащили из выбитых лавок и домов всякую рухлядь. Двое счастливцев с грохотом прокатили мимо меня огромный медный котел. На центральной площади несколько вандалов самозабвенно разбивали прикладами ярко раскрашенные лица глиняных идолов у входа в какую-то молельню.

У въезда на площадь валялись тела раздетых донага китайцев. Среди них — одна женщина, тоже совершенно голая, с разрубленной головой и залитым кровью темным, грубым лицом степнячки. Ханьские поселенцы здесь часто женились на монголках, и она, очевидно, погибла, сражаясь рядом с мужем. Улясутай пал. Кругом происходили сцены самой разнузданной жестокости: согласно приказа, отданного Найдан-ваном сразу после прорыва, цэрики должны были сохранять жизнь лишь тем пленным, кто немедленно отрежет себе косу — символ верности маньчжурской династии. Всех прочих, в первую очередь солдат, следовало убивать на месте. Что, собственно, теперь и происходило.

Внезапно слева от меня, на юго-западной стороне крепости, где до сих пор раздавались редкие выстрелы, вспыхнуло пламя. Бросившись туда, я понял, что это горит центральный храм крепости. Деревянные, высушенные зноем стены и кровля мгновенно охватило огнем. Пламя взметнулось вверх сразу, высоко и мощно, почти без дыма, со странным, воющим звуком, от которого мороз прошел по коже. Я не сразу понял, в чем дело.

— Они заперлись там, — глухо сказал оказавшийся рядом казак. — Несколько десятков солдат ихних. Отказались сдаваться и сами себя подожгли!

Толпа на площади на мгновение притихла, завороженная этим чудовищным зрелищем.

И в этой тишине раздался восторженный крик Изи Шнеерсона.

Он увидел меня, стоявшего в свете гигантского пожара. Возможно, мне показалось, что в его глазах в этот момент полыхнуло безумие гениального режиссера, нашедшего свой лучший кадр. Он высоко вскинул над головой древко с желтым «знаменем Чингисхана», указывая им прямо на меня.

— Вот он! — его голос перекрыл рев пламени. — Белый Нойон! Свидетель небесного огня!

Стоявшие рядом с ним гэгэны подхватили его крик, превратив его в низкий, вибрирующий речитатив. Ближайшие монголы, обернувшись, увидели эту картину: я, в черной офицерской шинели, на фоне объятого пламенем храма, и рядом — святые люди со священным знаменем, указывающим на меня.

— Белый Нойон! — хрипло проревел один из воинов с лицом, перемазанным сажей и кровью.

Его поддержали десятки, а затем сотни голосов. Дикий, первобытный, ритмичный скан захлестнул площадь.

— БЕЛЫЙ НОЙОН! БЕЛЫЙ НОЙОН!

Изя, поймав волну, вскинул знамя еще выше.

— СБЫЛАСЬ ВОЛЯ НЕБА!

Толпа взревела, подхватив и это:

— СБЫЛАСЬ ВОЛЯ НЕБА!

Их крики смешивались с воем огня и последними, страшными криками сгоравших заживо людей в храме, сливаясь в чудовищную, первобытную симфонию победы и смерти. Они смотрели на меня — тысячи глаз, полных суеверного ужаса и религиозного экстаза. В этот момент я перестал быть для них просто урусским командиром, союзником, наемником. Я стал живым божеством войны, пророком, чье явление было освящено огнем и кровью.

И я медленно, очень медленно, развел руки в стороны, как языческийжрец, принимающий жертву и благословляющий свою дикую, кровожадную паству.

Не знаю, сколько времени я стоял на площади, заваленной телами и обломками. Вокруг ревела опьяненная кровью и победой толпа, за спиной полыхал огонь, и треск пламени перемешивался с воем горящих китайцев. И, глядя на эту вакханалию жестокости, на вой пламени, пожирающего последних защитников крепости, я с ледяной ясностью понимал: обратного пути нет.

Глава 13

Глава 13

Стены Улясутая еще курились дымом, а степь вокруг уже жила своей, отдельной, неистовой жизнью. Прошла неделя после падения крепости, и за это время пустынная долина превратилась в столицу новой Орды.

Я стоял на холме, глядя на это людское море. Тысячи серых войлочных юрт покрыли землю, как грибы после дождя. Между ними бродили несметные стада овец и табуны лошадей. Дым костров застилал горизонт. Весть о падении цинской твердыни и явлении «Белого Нойона» разнеслась по степи. Со всех концов Халхи к нам стекались люди. Целые племена снимались с кочевий и шли сюда.

Войско Найдан-вана росло как на дрожжах.

Внизу, на расчищенном плацу, мои офицеры пытались навести хоть какое-то подобие порядка.

— В шеренгу! Равняйсь! — хриплый голос майора Баранова тонул в гомоне толпы.

Русские унтер-офицеры, потея в своих мундирах, пытались объяснить монгольским пастухам, как держать английскую винтовку. Зрелище было комичным и печальным одновременно. Монголы, получив новенькие «Энфилды», вертели их в руках, заглядывали в стволы, цокали языками, но стоять в строю отказывались наотрез. Для них война была не шагистикой, а лихой скачкой, внезапным налетом, ударом сабли. «Урусская муштра» вызывала у них лишь снисходительную усмешку.

— Не понимают, ваше высокоблагородие! — жаловался мне подбежавший вестовой. — Говорят, зачем ходить строем, если можно скакать? Зачем стрелять залпом, если каждый сам себе стрелок?

Я махнул рукой.

— Пусть пока привыкают к оружию. Не давите.

Энергия победы требовала выхода. И она нашла его в празднике, «Наадам», три игры мужей.

В центре долины, на огромном лугу, ревела толпа. Там шли состязания по борьбе — бөх.

Зрелище было первобытным. Десятки могучих, полуобнаженных бойцов в коротких куртках с открытой грудью и тяжелых сапогах сходились в поединках. Перед схваткой они исполняли странный, гипнотический танец орла, плавно взмахивая руками. А потом сшибались с глухим стуком тел.

Хруст суставов, тяжелое дыхание, вздувшиеся жилы. Победитель, повергнув соперника, снова исполнял танец орла, и толпа взрывалась восторженным ревом.

Чуть поодаль состязались лучники. Монголы называли это «Сурын харваа».

Здесь мои казаки, гордившиеся своей меткостью, скромно стояли в сторонке. Монголы творили чудеса. На полном скаку, управляя конем одними коленями, они выпускали стрелы из своих тугих луков, поражая крохотные мишени.

Но главным событием были скачки. — «Хурдан морь».

Я видел, как выстраивались на старте сотни всадников. Но это были не взрослые воины. В седлах сидели дети — мальчишки и девчонки восьми-десяти лет.

— Зачем дети? — спросил я у Хана.

— Чтобы коню было легче, нойон, — пояснил он. — Скачка долгая. Тридцать верст по степи. Взрослый загонит коня, а ребенок — долетит.

Дан старт. Лавина всадников сорвалась с места и растворилась в пыльном мареве степи. Тысячи зрителей ждали, затаив дыхание. Через час, когда на горизонте показались первые точки, толпа взревела так, что заложило уши. Победителя — маленького мальчишку на взмыленном жеребце — встречали как героя.

Найдан-ван сидел на возвышении, на коврах, принимая почести как триумфатор. Он вершил суд, раздавал награды, принимал клятвы верности. Он был в своей стихии — великий хан.

Я наблюдал за этим праздником жизни с мрачным удовлетворением. Сила была огромной. Но она была дикой.