Ленька-гимназист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Глава 14

Солнце палило так, словно решило выжечь все живое на пыльных улицах Каменского, превратив их в сплошную раскаленную сковороду. Воздух дрожал над крышами, и даже воробьи попрятались в редких тенях. Мы с Костиком Грушевым, Оськой и Волькой, битый час ждали Гнатку Новикова. Ждали на нашем обычном месте — пустыре за Нижней колонией, пропахшем пылью, полынью и чем-то неуловимо речным от близкого Днепра.

Здесь, среди колючего бурьяна и обломков кирпича, под присмотром ржавых остовов каких-то неведомых ориентиров, мы обычно устраивали наши «тренировки». Боролись до седьмого пота, а потом удили рыбу, метали плоские камни — «блинчики» — по зеркально-гладкой поверхности реки, карабкались, кто выше, по громадным дубам и вётлам, играли в расшибалочку или просто бакланили. Но Гнатка снова не пришел. Не было его вчера, не появился он и сегодня.

— Пошли к нему, что ли? — предложил наконец Костик, отирая взмокший лоб рукавом рубахи. Глаза его, обычно веселые, были встревожены. — Может, стряслось чего?

— Пошли, — согласился я, поднимаясь с теплой земли.

Дом Новиковых ютился на самом окраине, почти у заводских задворок, где воздух гуще пах шлаком и гарью. Маленький, вросший в землю домишко с подслеповатыми, мутными от пыли окошками. Калитка была приоткрыта, и оттуда, из глубины двора, сквозь глухой стук донесся тоненький, надсадный плач младшего Гнаткиного брата и усталый, укоризненный голос пытавшейся его утешить матери. Мы опасливо заглянули во двор.

Игнат ожесточенно колол дрова. Неуклюжий колун взлетал вверх и с треском вгрызался в очередное полено. Щепки разлетались во все стороны, как гранатные осколки. Лицо у него было хмурое, отчуждённое. Зная Гнатку не первый день, я понял, что он сильно не в духе. Рядом, на завалинке, сидела его мать — исхудавшая, бледная женщина с глубокими темными тенями под глазами. Она механическая качала на руках плачущего малыша, младшая сестренка, совсем кроха в выцветшем платьице, молча ковыряла прутиком пыль у ее ног.

— Гнатка! — негромко позвал Костик. — Ты… чего не пришел?

Игнат вздрогнул, словно его ударили, и медленно обернулся, окинув нас колючим как чертополох взглядом.

— Не видишь — дрова колю. А вы тут чего потеряли? — буркнул он, с силой вонзая колун в очередную чурку.

Коська нахмурился. Этот враждебный тон и меня-то резанул по сердцу, а что сказать про хлопца, с которым Игнат дружил с самого детства?

— Мы тебя ждали… Тренироваться хотели, — я начал говорить, как можно спокойнее, но Гнатка меня перебил.

— Тренироваться? — он криво усмехнулся, зубы сверкнули на загорелом лице. Усмешка выглядела злой и несчастной. — Ну так идите, играйтесь себе. А мне некогда. Не видишь, что ли?

Он дернул подбородком в сторону матери, плачущего брата, кучи неколотых дров.

— А отец-то твой где? Все там же? — спросил прямолинейный Костик, не подумав.

— Где… — Гнатка сплюнул сквозь зубы. — На позициях! Землю роет вашим хваленым красным! Загребли под метелку… А ваши-то папаши дома сидят, в тепле! Твой, Костик, на заводе, мастер! И твой, Ленька, — он впился в меня взглядом, — тоже теперь при заводе, под бронью! Чистенькие! Ловко устроились!

В его голосе звенела такая горькая, неприкрытая обида, что мы разом смолкли, потупившись. Я чувствовал, как щеки заливает краска стыда. Да, мой отец теперь был на заводе, мне удалось вернуть его, и все благодаря моим взрослым мозгам и постзнанию из будущего. Но как объяснить это Гнатке? Для него все было просто и жестоко: его отец, простой рабочий, отправлен на фронт, под шашки и пули, а наши, такие же работяги, объявлены «ценными специалистами», и остались на заводе.

Несправедливо. Страшно несправедливо.

— Гнат, ну мы же друзья… — начал я, но тот перебил меня:

— «Друзья»? — резко переспросил он, саркастически поднимая брови. — Шли бы вы отсюда, «друзья»! Не до вас мне сейчас! Идите!

Он снова схватился за топор и с каким-то отчаянным ожесточением обрушил его на неподатливое полено. Мать его тихо всхлипнула, утирая глаза концом платка. Мы постояли еще мгновение в гнетущем, неловком молчании, чувствуя себя без вины виноватыми.

— Ладно, пойдём, Лёнька! — тихо произнёс Коська, и мы не говоря ни слова, побрели в центр, к проспекту.

Вдруг, на повороте, мы едва не налетели на Митьку Баглая. Вид у него был — врагу не пожелаешь: ворот рубахи разодран в клочья, на скуле багровел свежий кровоподтек, из носа шла кровь. Он смачно сплюнул прямо нам под ноги и мрачно зыркнул исподлобья своими светлыми волчьими глазами.

— Митька, ты чего? Кто тебя так отделал? — не удержался я.

— Отвали, — прохрипел он, даже не замедлив шаг, и прошел мимо, едва не сбив меня с ног. Внук старого махновца, признанный всеми улицами силач, он всегда был сам по себе. Но таким униженным и побитым я его еще не видел.

Не успели мы и десятка шагов пройти, как из-за угла, насвистывая какой-то бравурный марш, вывернул долговязый хохол Степан. Сын петлюровского офицера выглядел вполне себе довольным жизнью.

— А, хлопцы! — весело окликнул он нас, слегка растягивая слова и переходя на украинский говор, который у него всегда появлялся в моменты возбуждения. — Бачили этого обшарпанца Баглая? Ото видок!

— Видели, — сказал Костик. — Что с ним подключилось-то?

— Та его комиссары трошки потормошили, — охотно объяснил Степан, и в глазах его мелькнула злорадная искра. — Причепились на улице. Кажуть: «Ты хлопец здоровый лоб, на вид все восемнадцать, а ну гайда до нас, в Червону Армию!» Гарный рекрут!

— А он что?

— А шо вин? — презрительно хмыкнул Степан. — Уперся, як тот бугай на ярмарке. Слово за слово, матюками их… Ну и полез в драку. Дурень! Як би не учитель нашего гимназического, Петро Семенович, що мимо шов, не знаю, чем би и скончилось. Учитель вступился, казав: «Та який из него червоноармеец, панове, вин ще школу не закинчив!» От вони и отстали. Але ж пику начистили йому файно, по-нашему!

Степан рассказывал это с нескрываемым удовольствием, как будто смешной анекдот. Меня же его рассказ неприятно задел. Вот она, гражданская война, в своей неприглядной красе: одни насильно гребут в армию, другие злорадствуют этой чужой беде, третьи, как Гнатка, страдают от несправедливости. А мы, пацаны, мечемся между ними, пытаясь понять, где правда, где ложь, и что вообще происходит.

— А ты сам-то что думаешь, Степан? — спросил я, стараясь смотреть ему прямо в глаза. Мое послезнание кричало, что вся эта круговерть — красные, белые, Петлюра, Махно — еще не раз перекроит карту этого несчастного края, прежде чем всё успокоиться. — Вот уйдут красные отсюда, что дальше?

Степан на миг задумался, потом пожал плечами с равнодушным видом. В его тёмных глазах блеснул знакомый огонек превосходства.

— А шо? Та пускай катятся к бису! У батьки Петлюры свои планы имеются. У Деникина — свои. Може, ще й договорятся, что тут панувать будет. У нас таких контр и грабежей, как у этих большевиков, немае. Порядку больше буде, ось побачите. Може, и наш край батько Петлюра под свою руку забере, как Бог даст.

Он говорил это легко и уверенно, с той беззаботностью, с какой рассуждают о давно решенных и понятных вещах. Я смотрел на него и думал о том, до чего же все запутано и страшно. Вот он, Степан, потомок тех, кто эту землю считает своей по праву крови и традициям. Вот Митька, внук бунтаря-анархиста, для которого любая власть — нестерпимое насилие и ярмо. Вот Гнатка, сын рабочего, чей отец сейчас проливает кровь за красных, а сам Игнат уже готов их ненавидеть. А вот я, Ленька Брежнев, с чужой памятью и чужим знанием в голове, видевший впереди гибель и Петлюры, и Деникина, и Махно, но пока абсолютно бессильный что-либо в этом хаосе изменить.

Мы попрощались со Степаном и медленно побрели дальше, в сторону Верхней колонии. Солнце уже склонилось к Днепру, окрашивая небо над частоколом заводских труб в тревожные багровые тона. Похоже, всё Каменское, где все друг друга знали, раскололось на непримиримые, враждебные лагеря, и мы, четверо мальчишек, потерянно бродили среди его дымящихся обломков, тщетно пытаясь нащупать тропинку в пугающее, неизвестное будущее.