Андрей Валентинов - Ангел Спартака
— Спартак! Парни! Да что мы слушаем? Это, выходит, не лань — испанцы у Сертория из рук едят. Он что, их за дикарей держит, а они, понимаешь, терпят? Не верю! Вечно нам Папия сказки рассказывает.
— Это не сказка, Ганник. Но ты прав, одна лань, пусть и белая, ничего бы не решила. Серторий с испанцами дружит. Вооружил их войско, детей знати собрал в городе Оске, школу там создал, многих золотыми знаками наградил за храбрость и верность. Дружит — но воли не дает.
Префекты всюду римские, из беглых марианцев, и в городах власть тоже римская. Серторий сказал, что не отдаст и пяди римской земли — ни Митридату, ни испанцам...
— …Ни нам, италикам. В Испании он, значит, лань завел, а нас кем дурить будет? Говорящим крокодилом? Нет, нельзя ему верить. И тем, кто с ним переговоры ведет, тоже. Да-да, Папия Муцила, внучка консула, тебе верить нельзя!..
— Ганник! Разреши напомнить, что у нас — военный совет, так что не реви... крокодилом. Еще вопросы? Спасибо, Папия, садись. Ну что, обсудим? Каст, слушаю
АнтифонГоды идут, идут, идут — бесконечной чередой, из Вечности в Вечность, из Ниоткуда в Никуда. Я начала забывать ваши лица, Крикс, Каст, Ганник, мои товарищи. Даже твое, мой Эномай. Даже твое! Когда поняла, морозом пробило — до боли, до изморози на пальцах.
Простите!
Тебя мне не забыть, Спартак. Даже сейчас ты смотришь на меня.
* * *— Я не обижаюсь, мой Спартак. С Ганником мы не первый день знакомы, наслушалась. И не отправляй меня отдыхать, не хочу. Не хочу — и не могу. Отпуска нет на войне, мой Спартак. Так написано...
— В книге «Экклесиаст», слыхал. Всегда хотел спросить, откуда это узнала ты, Папия? Только не говори, что во многой мудрости...
— ...Много печали, мой Спартак. Очень много печали.
— Лучше вспомни иное. «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них доброе вознаграждение в труде их...»
— «...ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его».
Антифон...А другого нет, который поднял бы его. Так же, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него; и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется.
* * *— Папия! Папия! А я знал, что ты приедешь, мне сон и сегодня был, и вчера. Ты все-таки богиня, моя Папия, это ты мне сны посылала, я знаю! Я даже ребят предупредил, чтобы без меня начинали, мы сегодня собрались... Ладно, потом, потом, все потом! Правда, что нам с тобой Спартак отпуск дал? На целых три дня? Целых три...
— Эномай...
Антифон...И отпуска нет на войне.
* * *— Пойдем...
Я так и знала. Чувствовала. Ждала.
...Лунный свет за окном, скомканная туника на полу у ложа, голова Эномая на моем плече. Сейчас бы уснуть, провалиться в черную, безвидную пропасть, упасть на самое дно, замереть, ничего не видя, не помня.
Не спалось. Знала.
— Пойдем, Папия Муцила!
Голос Учителя спокоен, равнодушен. Лица не увидеть — черная тень вместо лица. И сам Он — сгусток тьмы, как будто Селена-Луна боится потревожить Его своим серебряным огнем.
Только почему «как будто»?
Встаю.
Встаю, успеваю взглянуть на лицо Эномая — спокойное, умиротворенное, тихое. Нет, не богиня я, мой белокурый! А если и богиня, то очень-очень маленькая. Смертная богиня, которая сейчас увидит горящий мертвым огнем шар…
Учитель ждет. Смотрит — то ли на меня, то ли сквозь меня. На миг становится стыдно, на мне — только заветный поясок, но стыд тут же растворяется в неверных лунных лучах. Я просто — маленькая обезьянка. Маленькую обезьянку разбудили в ее клетке, она трет глаза, смешно морщит мордочку. Чего стыдиться?
Тунику все-таки набросила. Возле порога хотела обернуться, еще раз посмотреть на моего бога. Не решилась. Если что, если навсегда — я запомнила.
Не забуду!
За дверью, на ступенях старого крыльца, — лунный огонь. Зажмурилась, перевела дух... Холодно!
Усмехнулась, сама того не желая. Холодно, Папия Муцила? Это еще не холод, настоящий холод впереди.
— Что, обезьянка, испугалась?
В Его голосе — тоже усмешка. Лица по-прежнему не увидеть, несмотря на плещущийся лунный огонь.
— Испугалась, Учитель! — выдохнула. — Я только человек. Даже не так — я просто женщина. Знаешь, когда с тобой рядом любимый...
— Угу.
Осеклась. Именно что «угу», Папия Муцила. Пастушок пришел к своей пастушке, поиграл ей на свирели, потом они поужинали, потом...
— Пойдем.
Наконец-то лунный луч решился коснуться Его лица. Всего на миг, но мне хватило. Страх исчез, оставшись там, на ступенях. Ты — не пастушка, Папия. И поздно дрожать!
Пустая улица, темные окна, черные кроны спящих пиний. Куда мы? Если как тогда, в Капуе, то кладбище совсем в другой стороне, оно чуть ниже, а мы идем...
Впрочем, разницы нет. Сейчас у Него на ладони вспыхнет огонек.
— Погоди!
Остановился, взял меня за плечи.
— Сегодня умирать не придется, Моя обезьянка. Не бойся!
Кажется, Он улыбнулся. Или мне просто захотелось увидеть Его улыбку?
— Река с кувшинками, Папия, вспомни. Река с кувшинками, текущая от истоков к устью.
— Помню, — кивнула. — Сейчас Ты сорвал Учитель.
— Нет! Просто твой стебелек стал очень длинным. Мы не покинем реку, мы просто проплывем немного вниз. Иди и не удивляйся. Пойдем!
Пошли. Приказ ясен — не удивляться. Не удивляться — не бояться тоже. Хотя бояться пока что и нечего — сонная улица, сонные дома, лунный огонь со всех сторон.
* * *Учитель шагает быстро, очень быстро, но я почему-то успеваю. На миг показалось, что земля ушла из-под ног, что мои босые ноги упираются в пустоту...
Сказано же — не удивляться!
Объясню, обезьянка. Ты ведь все-таки Ученица!
Смеется. И мне уже все равно, пусть улица стала какой-то другой, и пинии исчезли, и даже Луна.
— Ты зажгла маяк, помнишь? Там, в заброшенном храме. Теперь вокруг много маяков, и Мне легко найти дорогу. Мы не поднимаемся вверх, просто скользим по реке.
Пиний нет, улица стала шире, под ногами — не пыль, а камень. Нет, не камень — ровное что-то, шероховатое. Серое.
— Сейчас будет разговор. Еще не знаю, важный ли, но кое-что будет касаться и тебя, Папия Муцила.
— Угу!
Кажется, успокоилась. Итак, вокруг дома — многоэтажные, как в Риме, улица уже не пуста, вместо пиний — что-то совсем другое, не разглядеть пока.
— Особо не волнуйся. Представь, что вновь ведешь переговоры с Серторием.
Легко сказать! А что это там, впереди? Эти... автобусы? Нет, но похожи. Ой!..
Еще бы не «ой»! Чуть не упала. Была босая, а теперь...
— Еще не привыкла?
Привыкнешь тут! Вместо туники — что-то непонятное, короткое, еле до колен. На ногах сандалии, странные такие, на голове вроде бы шляпа, только маленькая. А в руке — что-то тяжелое. Сумка? Нет, сумочка, тоже маленькая. Чуть не уронила.
И зеркала нет, вот незадача!
— Постой!
Отступил на шаг, прищурился.
Брат умрет от зависти. Ты сегодня очень красива моя обезьянка!
И вот тут-то мне стало стыдно. То есть не стыдно даже а как-то... Он понял.
— Не обижайся, Папия Муцила! Мы, Сыновья Отца еще не успели постареть. И если приходится встречаться здесь, на Земле, как не похвастаться?
— Чья обезьянка лучше? — не выдержала я.
— Чья обезьянка лучше. В сумочке — косметика, но она тебе ни к чему в эту ночь. Ты сама сказала: когда рядом с тобой любимый...
Не выдержала — зажмурилась. Эномай... Может, он видит меня во сне, говорят, я умею навевать сны. Пастушка бросила пастушка.
— Сигарету выдать?
АнтифонПотом, когда все вспоминалось... Не сразу: вначале обрывками, клочьями, затем — осыпавшейся фреской в старом храме, странным сном, видением. Удивляло одно — как быстро я переставала удивляться. И новым словам, и новым мирам. Наверно, слова Учителя — не просто слова. Не удивляться — и не бояться тоже.
Но чего бояться? Обычная летняя таберна... Нет, обычное летнее кафе, обычная летняя ночь. Шум автомобилей, горяшие огни реклам, высокая темная бутылка на столе.
* * *— Твой брат опаздывает?
— Нет, это мы пришли чуть раньше. Тебе надо... адаптироваться, Папия Муцила. Что такое «адаптация», понятно?
Отхлебнула из рюмки (вино, кажется, называется «шампань»), задумалась.
Учитель не торопил. Его рюмка так и осталась стоять на катерти, в сильных пальцах — дымящаяся сигарета, третья подряд.
— Адаптация... Понимаю, но... Через «а» — или через «о»? Привыкание к незнакомому — это через «а». Но если через «о»...
Рюмка дрогнула, чуть не выскользнув из руки. Адоптация! Тухулка, этрусский бог...
Ты и об этом узнала, Моя обезьянка?
Угу.
На Его губах мелькнула улыбка. Быстрая — как удар ножа.
— Разобралась? Или помочь?
