Андрей Валентинов - Ангел Спартака
Несколько вилл, самых богатых, так и остались пустыми. Видать, не зря. На одной из них и поселился Крикс.
АнтифонЖить на Везувии? Скоро это станет пословицей, — обмоллвился как-то Учитель.
Интересно, что Он имел в виду?
* * *На мое «Здравствовать и радоваться!» он даже не обернулся. Затем левая рука с браслетом дрогнула, неохотно поднялась.
— Крикс! — обиделась я. — Стоило через море плыть!
— Извини, Папия. Здравствуй!
Губы коснулись моего виска, большая твердая ладонь погладила волосы.
— Хорошо, что ты жива, храбрая девочка! А у нас...
Это я уже поняла. У нас...
— Мегалий умер. Два часа назад.
— Умер?!
Мы были на войне, хотя война пока еще только тлела, но ребята гибли — и в лихих налетах на ветеранские виллы, в стычках с излишне смелыми сторожевыми постами. Но Крикс сказал — «умер»!
Мегалия я почти и не знала. Давний приятель Крикса, седой, как и он, кажется, тоже воевал. Крепкий, широкоплечий... Таким не положено умирать на соломенной подстилке!
— А главное... Главное, что придется солгать. Всем! Скажу, что Мегалий погиб в бою и что тело... Тело мы не нашли. Похороним его тайно, ночью. Будут только свои, даже тебя пригласить не могу. Извини! Скверно...
Я ждала, мгновения текли, бежали, уходили, но Крикс молчал. Что-то было не так, совсем не так! И дело не только в этой нежданной смерти.
— Поговори с Эномаем, если хочешь.
Не выдержала — вздрогнула. Что тут происходит?
— Плохо, моя Папия, плохо...
И все. Отвернулся, плечами дрогнул. Плохо!
А я-то думала, Носящий Браслет станет расспрашивать. Да что там расспрашивать — вытряхивать из меня все начнет. Не из Капуи же я вернулась!
Он даже не вспомнил.
АитифонА если бы я тогда спросила? И его, и остальных? Если бы узнала? Может, еще было не поздно?
Как-то Учитель рассказал... Нет, не притчу, просто историю. Века три назад афиняне решили захватить Сицилию. Зачем, не так и важно, главное — не вышло у них ничего. Корабли — в щепки, вояк — в каменоломни. Так один умник, про то узнав, первым в Афины приехал да и порадовал: мол, победили, мол, Сицилия наша. Те от радости праздник на всю Грецию устроили — а через два дня и правда докатилась. Взяли умника, стали на дыбу подвешивать, а он и говорит: «Чем недовольны вы, афиняне? Благодаря мне лишних два дня повеселились».
Вот и я повеселилась.
* * *...Старые колонны, невысокие пинии у крыльца, тихий плеск мраморного фонтана.
Дом.
Никогда не думала, что мой дом — первый в жизни дом — будет именно таким. Не комнатушка в гостинице, не навес, под которым прячешься от случайного дождя. Дом.
Здесь почти всегда пусто, дверь хотя и не настежь, но на простой задвижке, очаг редко вспыхивает угольями. И добра всего ничего: сундук (старый, от прежних хозяев остался), где скучают наряды сиятельной, чтоб ей провалиться, Фабии Фистулы, серебряное зеркальце на столе (мое, несиятельной!), серый плащ Эномая поверх ложа...
И все-таки дом. Наш дом.
Вилла эта так пустой и стояла, еще до того, как мы на й пожаловали. Старому хозяину трубачей позвали, а наследнику не с руки — то в Капуе он, то в Апулии. Вроде скотом торгует или еще чем, не так и важно. А вилла всем хороша: и пиниями, и тишиной — и тем, что именно тут мы с моим богом первую вольную ночь провели.
Рискнула — съездила в Капую да и сняла виллу, по всем правилам, с табличками деревянными, с печатью эдила на шнурке. На десять лет сняла — чтобы не мелочиться. И мыслишка была, под сердцем шевелилась: не просто торговцу деньги за аренду плачу — десять лет счастья покупаю. Подумать — смешно даже. И Эномаю моему тут бывать не с руки, в лагере он со своим отрядом. И я заглядываю не каждый день.
А все-таки не смешно.
Дом...
Его плащ на ложе, мое зеркальце на столе. Пусто, тихо.
Осторожно прикрыла дверь.
* * *Седло — не седло, сбруя — не сбруя...
— Не побоишься, госпожа Папия?
— Господа на Капитолии! Сколько же раз просила, ребята!..
Просила — а называют. То ли просто дразнятся — веселые они, ребята-спартаковцы. То ли о деде-консуле не забывают, только все «госпожа» и «госпожа».
Переглянулись, хмыкнули. Тот, что постарше, лишний раз ремни поправил.
— Ну смотри, девочка. Высоко лететь!
Сама знаю — высоко, потому и вверх не смотрю, не смотрю, и по сторонам не стану. Вот сейчас зажмурюсь.
— Понеслась!..
Ой! Хорошо, что зажмурилась вовремя. Смотреть, впрочем, не на что — видела уже. Старшой трижды за веревку сигнальную, из виноградных лоз сплетенную, дернул, где-то там, наверху, у самого неба, такие же крепкие ребята взялись за ворот.
Ой!!!
До вершины Везувия локтей двести. Не от подошвы, понятно, — от Конской Прихожей. Сюда, к Прихожей, я верхом доехала, а дальше, к главному лагерю, лишь тропа — между камней плутает, к небу ползет. А к чему ползти, когда сверху можно ремни скинуть да к седлу приспособить...
Ой... Только бы глаз не открывать, открыла уже однажды. Красиво, конечно, пол-Кампании под ногами. Только плохо, что под ногами. Говорят, будто некоторые высоту любят, пьянит она их, не хуже фалернского пьянит, но только я... Нет, не открою глаза, не открою!
Хорошо хоть не трясет. Ровно ворот вертят, приспособились за год.
Подъемник этот в первый же месяц смастерили. Попался умелец — из греков, из самой Александрии. Там у них не дома, горы целые, а маяк, тот, что на Фаросе-острове, всех гор, говорят, повыше. Вот и...
Ой! Кажется, скоро. В животе пусто, в горле сухо, под ногами... Нет, и думать не хочу о том, что там, под ногами.
— Эй, парни, глядите, кого неводом принесло! Здравствовать и радоваться, госпожа Папия! А ну-ка, Реса, бегом к Спартаку. Пускать не станут, скажи, что, мол, прибыла...
Камень под сандалиями. Кто-то расстегивает ремни. Открываю глаза.
АнтифонПро наш подъемник Тит Ливий — тот, что сейчас в Риме историю сочиняет, папирусами шелестит, — тоже вписал. Перепутал, понятно. Кто-то ему поведал, будто сплели мы на одну ночь веревки из виноградных лоз, и в пропасть скинули.
Не полениться бы Титу Ливию, проверить. Чего, казалось, проще? На Везувий съездил бы, лоз нарезал, спуститься попробовал. Что с них взять, со сказочников этих? Как-то мы со Спартаком-младшим Аристотеля разбирали, так тот вообще учудил — написал, будто у женщин зубов во рту меньше, чем у мужчин.
Жена ему, что ли, беззубая попалась?
* * *Здравствуй, Спартак!
Здравствуй, ангел!
АнтифонПочему-то я вижу одно и то же: он, высокий, плечистый, в золоченом панцире, ноги на ширине плеч, меч у пояса, сверкающий шлем поверх светлых волос. И я — маленькая, в мятой тунике, никакая, боящаяся даже взглянуть на одетого сталью вождя.
Вижу — и слышу. Его голос, такой же стальной, тяжелый, резкий. И свой — робкий, еле различимый.
Девочка — и царь.
Глупость, глупость! Доспехи он надевал лишь перед боем, ростом был хоть и повыше меня, но не слишком, а говорил тихо, это я шумела, голос повышала, когда убедить не могла. И не стояли мы, меня всегда усаживали на ложе, накрытое таким же серым, как у моего Эномая, плащом. Усаживали, наливали вино в чашу...
Он был очень вежлив, он умел слушать, никогда не перебивал.
Все так. Но лишь закрою глаза, и все повторяется. Блеск стали перед глазами, плечистый вождь с мечом У пояса, слушающий маленькую испуганную девчонку. Девочка — и царь.
Спартак.
* * *— Так что там с оленем было, Папия?
— С ланью, мой Спартак. И не было — есть. Лузитанцы, племя испанское, Серторию лань подарили, детеныша еще, молоком выкармливать пришлось. Шкура у лани этой белая, такую редко встретишь. Серторий ее, лань, вырастил, и стала она вроде собачки, всюду за ним ходила, из рук ела. А Серторий взял и объявил, что лань не простая, самой Дианой Лесной присланная. И что сообщает ему она все какие есть тайны. Ну, с тайнами просто было: Серторий сначала от гонцов весть узнавал, а потом вводил перед всеми лань, цветами украшенную. Перед народом ставил и говорил: зрите и слушайте, мол, испанцы, передала мне Диана, богиня наша, через посланницу свою, весть важную!..
— Ребята, ребята, не шумите, дайте Папии рассказать! Крикс, помолчи, пожалуйста. Самнитские жрецы до такого не опускаются, совершенно согласен. Продолжай, Папия.
— Да, Спартак. Потом лань стала заговоры открывать, узнавать римские военные планы, подслушивать тайные заседания Сената. В общем, цены ей, белой, не было. Только вот однажды взяла — и пропала. Испанцы с горя плакали, римляне, как узнали, Юпитеру хвалу вознесли и приготовились наступать. Совсем плохо у Сертория дела пошли. Тогда собрал он всех своих приближенных, испанцев и римлян, воззвал у алтаря к Диане... Конечно, лань тут же и появилась — с цветами на голове. Ее еще ночью поймали, возле алтаря спрятали. Видела я ее, Серторий показал. Красивая очень, хлеб из рук берет. И действительно — белая.
