Валерий Елманов - Крест и посох
— Ну а теперь, братия, воедино со мною сомкнем в знак братства нашего и дружбы нерушимой все чаши и осушим их досуха, — и первым подал пример.
После этого тоста, едва Константин успел перевести дух и слегка обгрызть, закусывая хмельное зелье, нежную поросячью ножку, степенно встал князь Ингварь, сидевший рядом с Глебом на правах самого старшего по возрасту.
Он был не столь красноречив и говорил не столь красиво, образно и гладко, но зато в речи Ингваря было больше чувства, больше веры в то, что говорилось. Он предложил выпить за то, чтобы отныне на Рязанской земле царили мир да любовь, чтобы споры разрешались только по обоюдному согласию, да чтобы князья в обращении друг с другом вели себя по совести, не держа камня за пазухой, а ножа за сапогом.
Выпили и за это.
Вместо того чтобы закусывать, Константину пришлось выслушивать князя Юрия, сидевшего напротив.
Тот весьма сильно печалился по поводу того случая на охоте, обстоятельно изложил, как он сам переживал и горевал о раненом князе, и еще о том, сколько молебнов и свечей во здравие да в каких храмах поставил сам Юрий, сколько его жена и малолетний сын Федор, коему на днях исполнилось аж четыре года.
Константин механически продолжал вежливо кивать в ответ, как вдруг ему в голову пришла мысль: «А ведь это тот самый Федор, который поедет с посольством к хану Батыю, и там его убьют. Надо же. А сейчас ему всего четыре года. Стало быть, тогда будет двадцать четыре. Получается, что передо мною будущий великий Рязанский князь Юрий Игоревич. Господи, живая история рядышком сидит».
Но тут его мысли бесцеремонно прервала новая здравица, на сей раз провозглашенная Кир-Михаилом и адресованная гостеприимному хозяину сих мест князю Глебу.
А потом с чашей встал Святослав и уже заплетающимся языком произнес что-то несуразное, несколько раз поправляя сам себя, но, в конце концов совсем запутавшись, помолчал секунд пять, пытаясь поймать непослушную мысль, окончательно махнул на нее рукой, простодушно обвел осовелым взглядом всех присутствующих и громогласно заявил:
— А вот за все это мною поведанное давайте и выпьем.
— За что за это? — насмешливо крикнул с места Олег Игоревич. — Сам-то хоть осознал, что сказывал?
— Да-а, — уверенно протянул Святослав. — За все хорошее.
— А за что именно? — продолжал придираться Олег, но тут на него дружно зашикали, и он, криво ухмыльнувшись, умолк.
— А теперь нас гусляр своими песнями побалует, — объявил немного погодя Глеб и громко хлопнул три раза в ладоши.
Прислужник у входа шустро исчез и спустя минуту появился, держа полог открытым для шедшего следом Стожара.
Вошел тот степенно, с достоинством. Вскинув голову, огляделся по сторонам, поклонился всем и еле заметно улыбнулся, когда Константин подмигнул ему в ответ. Тут же посыпались заказы:
— Спой ту, что про братьев. Ну как они наследство делили.
— Нет, как поп с монашкой по грибы ходили. Она веселее.
— Да нет, лучше про Илейку Муромца.
— Песня, она ведь как дитя, — оборвал наконец нестройный хор своим зычным голосом гусляр. — Какое родится, и отцу самому неведомо. И петь ее, пока она сама этого не захочет, негоже. Тогда она себя показать во всей красе не сможет. А посему я ноне спою новую.
— Ежели про суд княжий, — мрачно отозвался тут хозяин застолья, — так я ее уже слыхивал.
— Слыхивать-то слыхивал, да не всю, — возразил гусляр. — С того времени я к ней изрядно словес поприбавил. Мыслил, разом предо всеми князьями ее спеть, потому не обессудь. — И он легонько тронул рукой струны гуслей.
Мелодичным, еле слышным пением отозвались они на призыв хозяина. В шатре воцарилась тишина, а гусляр, уже сильнее, еще раз провел по ним рукой и запел.
Поначалу Константин даже не понял, о чем песня. Что-то про жестокого князя, про его злобный нрав, про бессердечие, да как тяжело простым людишкам жить под «рукою его суровою» и «негде им правду отыскати, не у кого заступы просити».
И дошла тогда до бога безутешная людская молитва, и, прогневавшись, послал он на злобного князя хищное зверье и разбойный люд.
Ран во множестве нанесли ему,
И руда горячая с ран на землю капала,
Поначалу капала, а потом струей пошла.
Да не чистою струею, алою,
А все темною, злобно-черною.
И тут до Константина стало доходить, что сочинил Стожар эту песню про него самого. Ну точно — про него.
Правда, события после ранения гусляр изрядно исказил. Не было у него жаркой молитвы, обращенной к господу.
Коли жив теперь я токмо буду,
Коли даст господь еще немного лет,
Сей минуты смертной я вовеки не забуду,
Только б встретить мне сегодняшний рассвет.
Я б тогда грехов своих велику тяжесть
Искупил бы добрыми делами сей же час.
Я добро творил бы, нес бы людям радость,
Каюсь, господи, прости в остатний раз.
Далее гусляр пел про то, как бог поверил злому князю и даровал ему жизнь, а потенциальный покойник, которого уже «собиралися соборовати и в последний путь провожати», на следующий день бодро вскочил с постели и помчался творить добро, после чего подробно и конкретно перечислялись все эти деяния.
«Надо же, ничего не забыл, — подумал Константин. — Как холопку злой жене не дал забить безвинно, — это про Купаву, конечно; как мальчишку убогого пригрел — а это кто ж такой?.. ах да, Минька; как старикам бездомным приют дал — ну это ясно; как смерда от тиуна защитил — когда это?.. не помню, разве что случай со Славкой подходит…»
А гусляр тем временем перешел к княжескому суду.
На нем он присутствовал самолично, поэтому дал подробнейшее описание реакции истцов и ответчиков — «понапрасну злой боярин ковы гнусные точил», «обомлела вдова горемычная, слезы радости текут у страдалицы».
Не забыл помянуть и про мудрость князя, но основной упор сделал на его сердечность и доброту:
А холопы тож будто дети мне,
Дети малые, беззащитные,
И в обиду их никому не дам,
Отведу беду, разгоню печаль…
Константин аж засмущался — до чего же хороший дядька из него получился, прямо хоть сейчас всего цементом облепить и на постамент.
Концовка была назидательная для всех присутствующих, напоминая мораль басни. Стожар призывал не тянуть до смертного часа, ибо не всегда господь будет дарить страшным грешникам такую милость, как жизнь, а потому лучше творить добро, так сказать, авансом, не дожидаясь, пока терпение всевышнего окончательно не иссякнет.
Только в этом случае они будут удостоены всяческих почестей и благ.
Естественно, посмертно, как это и водится в христианстве, то бишь на том свете. Наверное, чтобы никто не смог проверить, воздали праведнику по заслугам или забыли бедолагу перед райскими воротами.
И над гробом[33] тогда не бурьян прорастет,
Не сорняк какой, не крапива злая,
А цветок златой на холме том взойдет,
Князю тропку во мгле к богу в рай освещая.
Последний раз ударил Стожар по гуслям, последний звук стих уже в тишине, а молчание еще царило под куполом шатра, и взгляды всех присутствующих по-прежнему были устремлены на Константина.
Выражали они разное, от неприязни до уважения, но удивление чувствовалось во всех без исключения.
И впрямь чудно — рядом с ними сидит человек, про которого сложена песня. В первый раз такое.
Обычно-то в былинах и прочих сказаниях поют про Илью Муромца и иных богатырей, да и князья все больше из тьмы веков, то есть давно усопшие, вроде Владимира Красное Солнышко, а тут вот он, рядышком, на лавке, рукой тронуть можно.
Наконец тишину прервал голос окончательно опьяневшего Святослава:
— Я тоже хочу… цветок золотой.
— Так он над гробом твоим взойдет, — тихонько заметил Ингварь.
— Нет, я не над гробом, я сейчас хочу, — заупрямился Святослав, вызвав поначалу сдержанный и негромкий смех присутствующих, который постепенно усиливался, пока не раздался голос хозяина пиршества:
— За то, что поначалу ты пел, Стожар, плата тебе — шелепуга добрая да сидение долгое в моем порубе, дабы ума поприбавилось, но опосля ты вовремя поправился… — Глеб сделал паузу, крутя в руках золотой кубок.
— Это не я поправился, это князь Константин, — с достоинством возразил гусляр. — И не в песне, а в жизни своей. И ума у меня — ты уж не серчай, княже, — не приметил я, чтоб поприбавилось. Сколь было при мне, столь и осталось.
— Ты говори, да не заговаривайся. Ну да ладно. Иные даруют тебе кубки из серебра, от меня ж получи из золота. Знай мою щедрость.
И красивый кубок, до блеска начищенный расторопными слугами, полетел к ногам Стожара. Гусляр, наклонившись, ловко поймал его, вежливым поклоном поблагодарил хозяина и попросил о передышке.
