Опричник (СИ) - Борчанинов Геннадий

Учил методам полевого допроса, человеческой анатомии, показывал болевые точки, иногда даже на живом примере, чем изрядно напугал некоторых особо впечатлительных. По их мнению, такое должен был знать только профессиональный палач, кат, но никак не молодой помещик. Но в моей компетентности больше никто и не думал сомневаться.

Ну и, само собой, политинформация. Это для местных тоже оказалось в новинку, ведь до этого вся политинформация заключалась в еженедельном посещении церкви и выслушивании проповеди, часто оторванной от реальности. Я же рассказывал всё в доступной форме, подробно разжёвывая ситуацию в стране и в мире, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что мы делаем правое дело.

Особенно напирал на вред раздробленности и шляхетской вольности, ставя в пример феодальную раздробленность на Руси, из-за которой татары так и не получили достойного отпора. И отсюда уже выводил необходимость в сильной центральной власти, под мудрым руководством которой мы сможем дать отпор любому врагу.

Соглашались, однако, не все. Поначалу.

— Никит Степаныч, так ведь польское войско тоже сильное! — возразил мне один из опричников, Дмитрий.

— Храбрецов там полно, — согласился я. — Только там каждый магнат и простой шляхтич не за страну и короля воюет, а за себя. Таких и купить можно, и запугать, и на свою сторону переманить невозбранно.

— А всё равно ведь противник грозный, — не успокоился Дмитрий.

— Конечно, — согласился я. — Да только шляхта слабого короля сожрёт и не подавится. Слабый король — слабое государство, а слабое государство… Сами понимаете. В моменте ляхи, может, и сильны, да ещё если и в союзе с кем-то. Но супротив других держав не выстоят.

По глазам видел, не верили. Как же, сейчас из всех соседей Москвы именно ляхи считались самыми сильными. И многие ориентировались именно на них. До разделов Речи Посполитой ещё очень и очень далеко.

Рассказывал притчи про веник, про единый кулак. Короче говоря, пропагандировал как мог, и даже моих невеликих способностей хватало. Тут народ ещё избалован не был. К тому же я говорил чистейшую правду, то, во что верил сам, и сумел сделать так, чтобы и другие поверили.

Всё шло своим чередом. Пришли известия из Ливонии, князь Мстиславский взял крепость Мариенбург, где посадил своих воевод, причём взял ещё зимой, и теперь русские отряды бесчинствовали по всей Прибалтике, уводя полон и разграбляя орденские земли. Генерального сражения, однако, пока не получалось, рыцари трусливо прятались за высокими рижскими стенами.

Из Литвы прибыло посольство, заявившее царю, что, дескать, Ифлянская земля испокон веку подданная Великого княжества Литовского, и что Иоанн должен бы войско своё из Ливонии отослать и подданным Сигизмунда дать покой, не то Сигизмунд будет вынужден начать оборону, а Господь накажет того, кто развязал войну между христианскими народами. То есть, Иоанна.

Само собой, уступать Иоанн не собирался. Наоборот нужно было скорее добивать орден, пока Сигизмунд не исполнил свою угрозу. Воевать на два фронта, с Крымом и Литвой, не хотелось никому, но и убираться из Ливонии, поджав хвост, тоже. Во-первых, Сигизмунд свою угрозу может и не осуществить, во-вторых, ордену осталось нанести всего один мощный удар, не больше, а в-третьих, это будет сильнейший удар по престижу самого царя и Московского царства в целом.

И царь повелел князю Мстиславскому снова вести полки на немцев. Прославленный воин, опытнейший полководец, он должен был довершить начатое, разбить рыцарей и взять остальные крепости ордена. В чём ему снова помогал боярин Морозов со своей артиллерией. В этот раз Иоанн решился на мощный удар, а не на прощупывание обороны противника.

Я пытался разузнать, как показали себя в бою мои стрельцы, но подробностей никто мне дать не сумел. Воевали, по-новому, успешно, больше ничего. Однако и это радовало.

Единороги, которых отлили уже несколько штук, тоже поступали в действующую армию. Даже больше, Пушечный двор полностью переключился на них, и других полевых пушек больше не лил. Осадные и крепостные орудия пока делали по старинке, но рано или поздно дойдёт и до них.

А после того, как посольство уехало, наконец-то нашлась работа и для нашего ведомства.

Гонец прискакал уже после заката, по темноте, словно царь намекал на то, что дела наши — тёмные и тайные. Я ещё не спал, возился с новым проектом — самогонным аппаратом, и гонца принял в сотницкой избе, не отрываясь от процесса.

— Никита Степанович? — удостоверился он.

— Он самый, — кивнул я, даже не глядя на него.

— Весточка тебе, от государя, — сказал он, протягивая запечатанное письмо.

Пришлось оставить недоделанный аппарат в покое и взять письмо. Печать сломал при нём же, развернул, вчитался. Письмо, видимо, было с уведомлением о вручении, то есть, гонец должен был отчитаться за доставку.

В письме этом царь просто и бесхитростно приказывал доставить к нему князя Ростовского, Семёна Василича, по прозвищу Звяга, который сидел сейчас вторым воеводой в Нижнем Новгороде. Причину объяснил кратко и ёмко. За измену.

Письмо я аккуратно свернул в трубочку, убрал в стол. Документ, всё-таки. С учётом и ведением документации у нас пока было не очень хорошо, банально не хватало грамотных людей, но письма я сохранял. До журнала учёта журналов ещё не дошло, к счастью.

— Государю скажи, на рассвете завтра выдвинемся, — сказал я гонцу, и тот ушёл в ночную весеннюю мглу.

Начиналась весна, снег оставался лежать только под плетнями и за избами с северной стороны, земля превратилась в жирную грязь, которая за ночь покрывалась тонкой корочкой льда, чтобы к полудню опять раскиснуть. Скоро начнёт пробиваться первая трава, и очередная смена пограничной стражи отправится на службу, прикрывать южные рубежи от татарских набегов.

Так что никто не обратит внимания на полсотни вооружённых всадников, уезжающих из Москвы. Да и это, по сути, первое наше крупное дело, так что сорваться и убежать князь Ростовский вряд ли додумается. Он ещё не знает, что его ждёт, да и доложить ему попросту никто не успеет. Мы доберёмся до Нижнего раньше, чем его возможные союзники.

Я даже бросил затею с самогонным аппаратом, начав собираться уже в тот же вечер, мне не сиделось на месте. Мы и так провели слишком много времени в слободе, и хоть времени зря не теряли, тренируясь и обучаясь, реальные операции всегда приносят больше полезного опыта, чем любые тренировки.

И на рассвете я огорошил всех новостью о том, что мы выезжаем в Нижний Новгород. Выехать сразу, естественно, не получилось. Собраться в дальнюю поездку — и для одного человека не самое простое и быстрое дело, а для полусотни конных воинов и подавно. Обоз, правда, брать не стали, обошлись заводными конями, чтобы не замедлять себя до скорости скрипучих громоздких телег. Мы всё-таки ехали не на войну, а за одним человеком. Туда-обратно, без лишней суеты.

Выехать удалось только после обеда, и процессия всадников в чёрном неизбежно привлекала внимание. Прохожие глазели, шептались, строили самые невероятные предположения, мол, это чернецы, монахи-воины, как легендарные Пересвет и Ослябя, поехали бить татар. Другие шипели, что это государевы псы, помчались на охоту за христианскими душами. Третьи вовсе болтали, что это посольство в Персию. Никто ещё не догадывался, кто мы на самом деле такие, зловещий ореол вокруг нас ещё не появился.

И мы, стараясь не растягиваться чересчур сильно, ехали на рысях к Нижнему, занимая всю дорогу от одной обочины до другой. Из-под лошадиных копыт летели комья мокрой холодной грязи, несмотря на то, что на полях и в лесах ещё лежал снег.

Я ехал первым, рядом молча скакал дядька, с другой стороны ехал Скуратов. Остальные ехали позади. В день делали вёрст по пятьдесят, пуская лошадей то рысью, то шагом, чтобы не загнать утомлённых животных. Добираться до Нижнего в итоге пришлось полторы недели, вместе с двумя днёвками, то есть, полноценным суточным отдыхом. Никогда не думал, что стану кавалеристом, но жизнь заставила.