Ленька-гимназист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Бывшая Каменская мужская гимназия, куда я направлялся, теперь гордо именовалась «Единой трудовой школой I и II ступени». Само здание, солидное, из красного кирпича, с высокими окнами, как я уже выяснил, стояло на границе между Верхней колонией и Новыми планами. Путь к ней вел мимо серых громад заводских корпусов, под паутиной телеграфных проводов, мимо костела с острым шпилем, мимо разгромленной еврейской лавки, где окна были забиты досками крест-накрест. Жизнь потихоньку входила в свою колею, но шрамы недавних событий были видны повсюду.

Фасад школы еще хранил следы недавних боёв. Угол, поврежденный снарядом, зиял раскрошенным кирпичом; несколько разбитых стёкол так и не сумели заменить, и окна в них были заколочены досками со снарядных ящиков. Зато над входом висел кумачовый плакат «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», а чуть ниже — «Смерть белогвардейской сволочи». По старой традиции, о духовном развитии у нас заботились раньше, чем о чём-либо еще.

Во дворе школы уже толпились ребята. Мои друзья, Гнатка Новиков и Костик Грушевой, ждали меня у входа. Гнатка, в линялой штопанной косоворотке и бобриковых* штанах, с котомкой вместо ранца, выглядел бедным родственником среди других, в основном — благополучных одноклассников. Костик, сын бухгалтера, смотрелся поаккуратнее, в своей чистой, хоть и застиранной рубашке.

— Глянь, Лёнька-то наш какой! Прямо комиссар! — усмехнулся Гнатка, оглядывая мою обновку.

— Новые штаны? — прищурился Костик, понимающе кивнув. — Добротная вещь. Сносу не будет!

Мы вошли внутрь сквозь высоченные тяжелые двери. В коридорах пахло карболкой и свежей масляной краской. Мне ни разу еще не приходилось бывать в таких, дореволюционной постройки, учебных зданиях, и, несмотря на обшарпанность и видимые тут и там следы повреждений, оно оставляло самое благоприятное впечатление. Вместо узких низеньких коридоров кругом виднелись просторные, с высокими потолками «рекреации» — залы для отдыха на переменах. Вдоль обоих залов, как раз посреди них, висел длинный ряд опускных ламп с абажурами и медными шарами для противовеса. Выглядело все это, надо признать, очень «винтажно». Впрочем, первые приметы времени виднелись и здесь: алый плакат, непонятно кого агитировавший «на борьбу с Деникиным», и расписание, где вместо занятий по «Закону Божьему» стояло нечто невнятное — «Политграмота».

Зато ученики не сильно отличались от привычных мне постсоветских: такой же шум, гам, дёрганье за вихры, катания друг на друге верхом, подростковые сделки в стиле «две пуговицы на резинку для рогатки», и плохо прикрытый буллинг.

Не успел я и пары шагов сделать, как ко мне развязной походкой подошел какой-то чернявый, высокий ученик в отличной гимназической форме, с острым длинным носом и набриолиненным прямым пробором лоснящихся прилизанных волос. За ним, что характерно, толпилось еще трое мутных личностей, с сытыми холёными мордами. И я, хоть и увидел этого типа впервые, сразу же понял — это тот еще гад.

— Па-агляньце, панове! — протянул чернявый с характерным польским акцентом, растягивая слова и кривя губы. — Яки пан новый у нас, в модных штанцах! Тильки, Брежнев, у што б ты там не вырядился, пся крев, а все одно выше шляхты не станешь! Мой прадед саблей владел, а твой — кайлом махал!

Его дружки согласно загоготали. Я на секунду завис, пытаясь сообразить, что это вообще за хрен, и какое дело ему до моих штанов.

— Слышь, Козлик, брось трепаться! — встрял в разговор Гнатик. — Нынче времена другие. Панов и буржуев большевики на столбах скоро развесят, а таким как ты, недорезанным, придется скоро самим кайлом махать!

Чернявый презрительно уставился на него.

— А тебя, быдло, никто не спрашивал!

И пихнул Гнатика кулаком в грудь.

Наблюдая все это, я, разумеется, понял, что этот тип — какой-то местный мажор, причем моя компания с ним, судя по всему, на ножах. И, кажется, не по нашей вине.

— Слышь ты, копыто убрал от него! — спокойно и мрачно ответил я, чувствуя, как внутри поднимается холодная злость. — Если чего не нравится — вали в свою Ржечь Посполиту, и там командуй.

В неглубоких глазах «Козлика» вспыхнула ненависть. Он что-то хотел ответить, но тут зазвучал мощный, заливистый звонок, и ученики толпой повалили в классы.

— После уроков, Брежнев, мы вас отметелим! — прошипел чернявый тип, и мы разошлись, как в море корабли.

Как оказалось, я учился в одном классе с Коськой. Гнатик был в другой группе.

Мы вошли в просторный классный зал, с потертыми ветхозаветными партами, и исцарапанными штыками григорьевцев стенами. По стенам висели картины, изображавшие геройские подвиги русских воинов, но висели настолько высоко, что, даже став на стол, нельзя было бы рассмотреть, что под ними подписано. Надпись «Бей Жыдов» закрашенная свежей синей краской, явственно проступала на стене рядом с чёрной доской.

Ученики спешили занять самые «козырные» места, прежде всего — «камчатку». Я, не особенно разбирая, уселся прямо за одной из первых парт, но Коська, устроившийся в середине класса, тут же замахал мне рукой:

— Ты шо, сдурел? За подлизу сойти хочешь? Идём сюда!

Наконец все расселись. Парта мне сразу понравилась: сделанная заодно со скамейкой, она имела наклон столешницы для удобства письма, и, что самое удивительное — половина этой столешницы крепилась на шарнире, точь-в-точь как крышка рояля. На горизонтальной части парты стояли чернильницы-непроливайки с металлическими перьевыми ручками. Гм. И как этим пользоваться, скажите мне?

Пока мы сидели и болтали, вошел преподаватель: худощавый, устало выглядевший средних лет господин в серой «тройке», с длинными, как у Гоголя, волосами, козлиной бородкой и в пенсне. Все тотчас же встали, поднимая крышки парт; при этом на весь класс пронёсся нестройный фанерный треск.

Первым делом учитель прошелся по рядам, пересадив некоторых учеников, причем засевших на «камчатку» вытащил на первые парты. Покончив с этим, он сказал:

— Прошу садиться.

И класс приземлился на лавки, что сопровождалось новой порцией грохота опускаемых парт.

Преподаватель обвел класс тяжелым взглядом и произнёс:

— Ну что ж, господа…и товарищи ученики. Учебный год продолжается с некоторыми изменениями, которые я имею честь вам сейчас доложить…

На несколько секунд он, казалось, задумался, затем продолжал.

— Да-с. Итак, изменения. Как вы, должно быть, заметили, у нас произошла перекомандировка классов. Теперь гимназия и реальное училище объединены в одну Единую трудовую школу. Часть учеников — реалистов будет учиться вместе с вами, также к нам перешли и некоторые из учителей. Надеюсь, что несмотря на, скажем так, некоторый антагонизм, ранее имевший место быть между гимназистами и реалистами, теперь, объединенные в одних стенах, вы станете добрыми друзьями… Нам с вами придется прожить вместе очень и очень долгое время… потому и постараемся… э… как бы сказать… не ссориться, не браниться, не драться-с.

Сидевшие на первых партах ученики, судя по всему, первые поняли, что в этом фамильярно-ласковом месте речи надо засмеяться. Следом за ними захихикали и все остальные.

— Тю, тоже мне, антагонизм! — прошептал рядом Коська. — Ну, дрались с ними каждый день, чего такого?

— Далее, — повышая голос, продолжал учитель, грозно глядя на Коську Грушевого, — имеются изменения учебной программы. Учебники Закона Божьего вам более не понадобятся. Также, отец Василий службы в гимназии… то есть, в школе, проводить больше не будет. Вместо этого будем изучать основы… э-э… нового общества. Марксизм, ленинизм… В общем, разберемся. И еще вот что: еще раз убедительно прошу беречь школьный инвентарь! Как видите, часть школьных парт уже сильно повреждены, а взять новые, — учитель красноречиво развел руками, — теперь негде.

Он вздохнул и открыл журнал.

Действительно, я заметил, что некоторые парты были повреждены и несли следы спешного ремонта.

— Григорьевцы тут, когда казарму устроили, парты в окна выкидывали, чтобы место было им на полу спать! — пояснил мне шепотом Коська. — А затем еще часть парт на кострах жгли, кулеш себе варили!