Степан Разин. 2 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич
После долгой бани и помывки в купели, мы, укутавшись в шубы, сидели за накрытым в беседке палисадника столом и снедали, что «Бог послал».
— Ты так и не сказал, что ты сам думаешь про Никоновские новины, и соборные распри, Иван Фёдорович?
Воевода сумрачно посмотрел мне в глаза, почмокал губами, пытаясь ощутить вкус молодого вина, вздохнул.
— Честно? — спросил он.
— Ха-ха, — хмыкнул я. — Как хочешь. Всё равно всю правду никто никогда не говорит.
— Хм, — вскинул брови воевода и дёрнул головой. — Мы, люди государевы, все как один понимаем, что Никон — тать. Я бы ему, будь моя воля, давно голову срубил. Никому не дано право рыкать на царя, аки зверю. Какой ты, ити его мать, патриарх, ежели ты не можешь в себе угомонить гнев? Гордыня обуяла Никона. Возгордился он! Вознёсся! Сколько раз я сам ездил к нему, чтобы простил Никон царя, а тот ни в какую! Бог, говорит, простит! Ведь нельзя же так! Кто без греха⁈ На него кто тольконе жаловался из бояр! Многих обидел.
Я слушал воеводу и по мне растекался гнев.
— Как вы меня задолбали! — думал я. — Нет от вас покоя не в светлый день, ни в тёмную ночь. Все такие обидчивые, млять! А на царя и взглянуть криво не смей! Да, млять, ни на кого криво не глянуть. А уж слово гневное скажешь, так челобитную царю напишут за обиду. Суки чванливые! А сами клевещут, врут, оговаривают бесстыдно! Сам сколько раз ходил «под статьёй» пока не уехал на Ахтубу. Так ещё и наглые, млять. От царя, суки, требуют, чтобы обязательно рассмотрел челобитную и рассудил по «правде и чести». Даже воевода терского городка, с которым пили не раз, написал на меня такое, что, меня, когда я получил о том от царя грамоту, едва инфаркт не хватил. Благо, я вперёд него отписал обо всём, что увидел на Тереке, что услышал от воеводы и что говорил ему о своих планах.
— Без роду, без племени, а вёл себя, как царь-государь. И дела государские правил и выше всех знатных родов поднялся, а сам из простых крестьян. Как можно⁈
— Как можно — как можно⁈ А вот так и можно! — едва не сказал я, но сдержался.
За двадцать лет жизни в этом мире я пообвыкся и стерпелся с существующей тут «социальной несправедливостью», понимая, что всем мил не будешь, а «индивидуальное» хозяйство без строгости не поднять. Хоть сам старался не притеснять «своих» крестьян, но спуску не давал, и без наказаний не обходился. А потому считался я жестоким помещиком. Но чванство управляющих и командиров мной пресекалось тоже жёстко.
— Ты наказывай по делу, — наставлял я таких, выписывая провинившемуся батоги, — и не через губу и брезгливость, а как родного сына, что плоть от плоти твоей. Двадцати лет хватило, чтобы выровнять взаимоотношения и выработать взаимоуважение. Особенно это касалось отношения к крестьянам, коих все пытались унизить. И главное, сами бывшие крестьяне, ставшие, например, казаками, с «удовольствием» гнобили себе подобных.
В Московии же я словно снова окунулся в раннее средневековье. Проезжая по городам и весям мне то и дело слышались крики: «Пшёл! Куда прёшь, голытьба⁈ В морду захотел⁈» У нас на Ахтубе такого давно не слышно, ибо все знали «закон». Даже приезжавшие на ярмарки купцы не воротили «морд» от простого горожанина или крестьянина. Кстати слово ярмарка пошло по Руси от нас. Так наши ежегодные торговые сборища называли «немцы». А немцев, как я уже говорил ранее, у нас было очень много.
Кстати, по Яику через Каспий, к нам с Орловщины на ярмарки завозилось зерно, козья и овечья шерсть. С шерстью в Московии и ближайшей округе была большая проблема. Овцы давали грубую шерсть. Тонкое сукно из такого сырья не получалось. Откровенно говоря, я сильно удивился, узнав это. Мы предприняли попытки найти на Кавказе тонкорунных овец, но попытки не увенчались успехом. Какие только призы я не обещал. Овцы давали всё, кроме тонкого руна. Мясо — да. Курдючий жир — да. Молоко — да. Шерсть — нет.
Пришлось заказывать овец из Испании и Британии. Десять лет назад скрестили их с дагестанской относительно приемлемой породой и всё это время упорно спаривали. Какое-то подобие тонкого руна мы всё-таки получили, но до британского сукна нам было ещё почти так же далеко, как до луны.
Кстати вёз я то сукно, что получилось, показать Алексею Михайловичу. Вёз в подарок и черкеску с форменной рубахой, что носили мои казаки в холодную погоду, и белую папаху с шараварами, и белоснежную бурку и портупею. Портупеи носили все мои казаки. Для изготовления портупеи использовалась белёная лосиная кожа шириной около девяти с половиной сантиметров. Портупея имела лопасть для тесачных ножен, которые удерживались крючком, продетым в отверстие лопасти[1]. По краям портупея прострачивалась шёлковой нитью, чтобы не растягивалась во время использования.
Ремни портупеи на плечах держались погонами, пришитыми к черкеске. На погонах казаки носили знаки отличия в виде узких нашивок и звёзд. На черкеске, предназначенной в подарок государю, были вышиты большие двуглавые орлы.
На вопрос воевожы: «Как можно?», я всё-таки промолчал. Мне было привычно не отвечать грубостью на грубость, хамством на хамство. Так приучил я себя. И, слава Богу, Стёпкин характер позволил не «лезть в бутылку» по любому поводу.
— Некоторые церковники вообще оборзели, — сказал я, ни сколько не кривя душой. — Лезут в те сферы, что им не подвластны. И у меня на Ахтубе тоже… Что я не начну строить, приходят и начинают гнусавить: «не по старому канону, тако правотцы наши не ладили».
Это я про тот закон, уравнивающий права холопа и церковника, и про полицейско-судебное управление, что мы учредили на казачьем круге. Привыкли, видишь ли, церковники, что ни монахи, ни какие иные служители культа, не подсудны городским властям! Даже их холопы-крестьяне не попадали под нашу юрисдикцию. Ага! А у меня все равны перед «самым справедливым и самым гуманным и самым народным» судом.
— То одежда им моя не нравится, то какие мы дома строим, то какую еду едим. Один поп картошку анафеме придал, паразит!
— И что ты с ним сделал?
— Ха! Собрал все его монатки, посадил в струг и отправил вдоль по Волге-реке. Где-то в Симбирске, говорят, вышел.
— Картошка — хорошо идёт у нас в Измайлово и на Москве торгуется. Зря тот поп… Хотя и у нас попы так и не успокоились. Хают всё новое. Мы тут к твоим шапкам-ушанкам долго не могли приучить народ. Привыкли, вишь, к треухам, да колпакам. А ведь удобная вещь! Да и тулупы твои в церквах хаяли, что не сразу даже ямщики приняли. Бесовской одёжей обзывали.
Тулупы и короткие меховые казачьи куртки мы наловчились шить из баранов мясной породы, коих резали ежегодно тысячами. Для тулупов брали «полновесную» шкуру, а у шкур для курток, верхнюю часть шерсти срезали, пуская её на войлок. Из таких шкур и шили куртки с коротким воротником-стойкой, названные «бекешами», на которые, при «лютом» холоде можно было накинуть и тулуп. Тулупы, чаще всего, носили либо нараспашку, либо с запахом, перевязанным простой, или кожаной верёвкой.
Особенно церковники бранились на засилие в моих вотчинах «немцев», которым я разрешал соблюдать свои «лютеранские» обряды и венчаться без перехода в православную веру. Был у меня один епископ из тех, что анафему от Никона принял и ушёл от неё из Москвы. Вот он и венчал таких, по разрешению самого царя Алексея Михайловича.
После русско-шведской войны пятьдесят шестого — шестьдесят первого годов у нас оказалось в плену около тысячи шведских солдат. Войну-то Алексей Михайлович проиграл, и земли потерянные в шестьсот семнадцатом году так и не вернул, но тысячью пленных поимел. Я тогда ему попытался помочь, в походе на Ригу, но мой патриотический порыв был отвергнут патриархом Никоном, ставшим главным вдохновителем царя Алексея на войну с сильнейшей армией мира. Он, видимо уже что-то прознал про моё альтернативно-конфессиональное строительство на Ахтубе.
Также против моего участия в «молниеносной и победоносной войне» выступили царские воеводы: Шереметьев, Черкасский, Трубецкой, Потёмкин. За меня был только старый шотландский генерал Александр Лесли, но государь отправил меня на Ахтубу, куда я в пятьдесят седьмом году и уехал.
