Доната Митайте - Томас Венцлова
В путешествиях Венцлову занимают в первую очередь культура, искусство, экзотическая природа, политические реалии. Заметки о путешествии по ЮАР и Зимбабве, «Южноафриканский дневник», прежде всего политические. Хотя автор все время сравнивает то, что видел в стране, с советской жизнью и чаще всего делает вывод, что Южно-Африканская Республика все же либеральнее, окончательное впечатление неутешительное: «Я посетил страну, зашедшую в такой тупик и настолько переполненную ненавистью, что не могу представить себе в ней ни революционный, ни эволюционный выход»[303]. Не только в соседней Польше, но и в далекой Африке он ищет литовские следы: «Моя соседка по самолету рада, встретив первого в своей жизни литовца: ее дед приехал в Йоханнесбург из Литвы – „кажется, из местечка по названию Вильно“. Да и у меня самого дедушкин брат, Каролис Вайрас-Рачкаускас, был литовским консулом в Кейптауне. Тогда в Южной Африке жило 400 литовцев и аж 65 000 литовских евреев. Литовские евреи, к которым принадлежит моя собеседница, – достаточно многочисленная и влиятельная группа в ЮАР: предки лучшей тамошней писательницы Надин Гордимер тоже родом из Литвы»[304]. Иногда путешественник подсчитывает: «Отсюда до Вильнюса ровно десять тысяч километров»[305]. Он наблюдателен и самоироничен: «В киоске аэропорта вижу огромный портрет Ленина: это обложка советского журнала „New Dawn“[306], распространяемого в Африке. На самой первой странице студентки Вильнюсского пединститута в национальных костюмах вручают генералу Ярузельскому студенческую шапочку. Вот и лекарство от ностальгии».[307]
Стихов, которые вдохновлены путешествиями, в творчестве Венцловы немало – начиная с самых ранних, отражающих впечатления от литовского взморья или Кавказа. Позже географию литовской поэзии он расширил не только до Австрии или Скандинавии, но и до Албании, Китая и даже Тасмании.
Пожалуй, самым большим вниманием критики удостоили стихотворение Томаса Венцловы «Осень в Копенгагене». Майкл Скэммел говорит, что оно «самое законченное и волнующее из всех стихов сборника»[308]. Это, наверное, и самое трагичное из стихотворений поэта. «Осень в Копенгагене» рассказывает о тройном романе: с женщиной, с родиной и с родным языком. Все они заканчиваются неудачей. Любовь к женщине оказалась случайной – «весь словарь по ошибке / совпал с местоимением „мы“ (курсив мой. – Д. М. )» – и безрадостной. Родину напоминают тучи, сам день, описываемый в стихотворении, «полный черным привкусом отчизны». Но единственный осязаемый и в то же время связанный с ней объект – «дырявый урановый кит / на прибрежных скалах» (иначе говоря, застрявшая там советская подводная лодка), которая не вызывает ностальгии, а свидетельствует о находящемся неподалеку ледяном и опасном мире. Неудачен и роман с родным языком:
И роется в языке
мысль, как в ящичке потайном, не способна найти в тоске
тех союзов и падежей, копошащихся где-то рядом
окончаний,
чей несмолкаем гул;
чтобы жизнь воскресить отгоревшую – на берегу
воспоминаний.[309]
Дословно последние строки звучат: «словно не нами пережитая, но дух захватывающая боль / и тишина».
Эти неудачи создают и ситуацию угрозы («дышит туманами Каттегат, веет ледяным дыханием Телемарк, / и смерть – это смерть»), которую лирический герой принимает как вызов, как зону пустоты, необходимую при переходе из «старого пространства» в новое, незнакомое. Стихи написаны в 1983 году, они словно подводят итог опыту ухода из дома.
Поэт фиксирует детали пейзажа, архитектуры или истории. Скажем, в стихотворении Тu, felix Austria узнаешь Вену, живших там в свое время Фрейда и Гитлера, Сизифа, катящего в гору камень – архитектурную деталь Вены. Но написано это во время войны в Боснии, и автору важны не свои туристические впечатления, а диагноз, который он ставит современному миру. Старинный девиз Австрийской империи «Bella gerant alii, tu, Felix Austria, nube»[310] в контексте стихотворения приобретает циничное звучание. «В то пограничье, где в ответ / Христу ли, Моисею ли морзянкой / пошел брехать калашников – назавтра / уже не взять билет»[311]. «Счастливая Австрия» изолировалась от войн, «погибнут <…> уже не мы». Но государственные границы не спасают от смерти:
Раскрыто для полета
окно. Но смерть не здесь.
Смерть рядом. Рукописи теребя,
рвет лист календаря привычным жестом,
у зеркала глядится в отраженье —
в тебя.
Говоря о стихах Венцловы, вдохновленных любовью к путешествиям, необходимо подчеркнуть, что дорожные впечатления лишь повод для стихотворения, а не его суть. И в албанской, и в китайской, и в тасманийской истории много насилия и зла, с которыми автор столкнулся еще в СССР и которые он хотел бы заколдовать, чтобы «сохранить живую память и помешать этим злодеяниям когда-нибудь повториться».[312]
12. Борьба со стереотипами
Писатель вовсе не всесилен, подчас он просто бессилен. Но нам следовало бы принять определенный кодекс поведения. Важнейшим правилом этого кодекса должно бы стать то же, что и в Гиппократовой клятве: primum non nocere. Прежде всего, не повреди. Другими словами, ни при каких обстоятельствах нельзя потворствовать убийствам и оправдывать их.
Томас ВенцловаПублицистика – та область, в которой Томас Венцлова работает много, нередко затрагивая самые наболевшие проблемы, поэтому в Литве его оценивают противоречиво, подчас враждебно. Сам Венцлова воспринимает это как нормальную, даже желанную ситуацию. О вызванной своей статьей буре он говорит: «Я был бы очень слабым журналистом, если бы боялся такой реакции; напротив, она мне показывает, что я попал в самую точку».[313]
Польский журналист, бывший диссидент Адам Михник настойчиво подчеркивает общность Венцловы, Бродского и Милоша, обусловленную не только тем, что все трое – добрые друзья и прекрасные поэты, но и тем, что «они независимы и критичны не только по отношению к миру диктатур, но и по отношению к культурным стереотипам собственных народов. И собственной творческой среды. Тем самым они „диссиденты“ другого, более высокого уровня. Не случайно Бродского ненавидели не только правящие коммунисты, но и великорусские антикоммунистические шовинисты. Неслучайно Милош, оплевываемый долгие годы коммунистической пропагандой, был и остается объектом грубых нападок со стороны „ортодоксальных патриотов“. Так же и Венцлова получил немало шпилек от литовских националистов».[314]
Больше всего противоречивых оценок вызвали статьи, посвященные связям литовцев с соседями – евреями, поляками, русскими: «Евреи и литовцы», «Русские и литовцы», «Поляки и литовцы» и другие, посвященные национальным проблемам. Дональд Рэйфилд, рецензировавший перевод сборника эссе и критических с татей на английский язык, считает, что в этих статьях Томас Венцлова говорит «как национа льный психотерапевт, пытающийся излечить отказывающихся от лечения пациентов».[315]
Заканчивая свое письмо о Вильнюсе, Венцлова писал Милошу: «Гуманизация национальных чувств – дело первой важности; а следовательно, что-то надо для нее делать в меру сил»[316]. Прежде всего, следует сказать всю правду об истории отношений народов, не демонизируя чужих и не обожествляя своих. Так неизбежно приходится сражаться с устоявшимися мнениями, со стереотипами.
Литовско-еврейские отношения в XX веке прошли тяжкое испытание, но правду о них долгое время утаивали. Статью «Евреи и литовцы» Томас Венцлова написал еще в Литве. Впервые она была напечатана в 1975 году в подпольной еврейской газете «Тарбут», а позже многократно перепечатывалась на разных языках. Говоря о трагедии, случившейся в Литве в годы войны, когда не только от рук немцев, но и от рук литовцев погибло 200 тысяч литовских евреев, Венцлова впервые сформулировал основную мысль своей публицистики: «Если считать народ огромной личностью, – а непосредственное ощущение говорит, что эта персоналистская точка зрения единственно ценна и справедлива в мире моральном, – то к этой личности причастен весь народ – и праведники, и преступники. Каждый совершенный грех отягчает совесть всего народа и совесть каждого в нем. Сваливать вину на другие народы нельзя. В своем они разберутся сами. В нашем разбираться и раскаиваться нам, <…> мы должны говорить обо всем происшедшем, не выгораживая себя, без внутренней цензуры, без пропагандистских искажений, без национальных комплексов, без страха»[317]. Томас Венцлова формулирует понятие коллективной совести, а не коллективной ответственности, а это совершенно разные вещи. Чуть позже он поясняет: «Мы вправе гордиться лучшими представителями нашего народа, однако недостойные дела каждого соотечественника причиняют всегда особую боль»[318]. Понимая, что в еврейско-литовском конфликте обе стороны совершали ошибки, а сам конфликт был спровоцирован двумя тоталитарными государствами – гитлеровской Германией и сталинским СССР, – Венцлова прежде всего говорит о преступлениях, совершенных литовцами, ибо «если провинились еврей или англичанин, то виноваты этот еврей и этот англичанин, а не все евреи и англичане. Однако если провинился литовец, то в какой-то мере и я сам провинился»[319]. Статья «Евреи и литовцы» вызвала дискуссию. В литовском подпольном издании Aušra[320] с Венцловой спорил А. Жувинтас (псевдоним, раскрыть который сегодня уже, увы, невозможно), утверждавший, что во время войны массовые убийства совершались потому, что немалая часть литовских евреев были членами коммунистической партии, они приветствовали советские преобразования в Литве и сами активно в них участвовали. Жувинтасу, который предпочел остаться неизвестным, отвечал не только Венцлова, но и тогдашний бывший (и будущий) политзаключенный Антанас Терляцкас, призывавший не оправдываться и не искать чужой вины, а сказать всю правду о прошедших событиях. Правда, по мнению Терляцкаса, жизненно необходима самим литовцам: «Заботясь только о будущем своего народа, я мечтаю о том, чтобы никогда больше литовцы не стреляли в невинных и безоружных. Мир могут потрясти катастрофы и пострашнее. Оградить литовцев от участия в погромах (на сей раз уже не еврейских) можно, только категорически осудив убийства мирных жителей».[321]
