На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович
Вот так и вышло, что я остался один. Никогда прежде не был я предоставлен самому себе. В Москве были жена и мама, с которыми всегда можно словом перемолвиться, или съездить в гости к кому, если дома не сидится. В походе на сон и еду время выкраивать порой приходилось, о праздности мирного времени остаётся только мечтать. По дороге сюда я проводил время в беседах с Потоцким, так что скучать не приходилось. А вот теперь оказался совсем один, наверное, впервые с тех пор как окончательно пришёл в себя.
Прежде скучать не приходилось, и мне теперь это откровенно не нравилось. Поэтому я едва ли не дни считал до Рождества, радуясь, что оно наступит здесь раньше. Однако когда до бала осталось всего-ничего и слуги уже готовили мой костюм, а Зенбулатов порывался обсудить, как лучше ехать в ратушу — на санях или верхом, мне вдруг стало страшно. По-настоящему страшно, как перед битвой — перед Клушиным, Смоленском, Коломенским. Большим сражением с сильным противником.
Бал в ратуше — это не частная беседа с Сапегой и не торжественный обед в честь моего приезда. Здесь соберутся все магнаты, все хоть сколько-нибудь значимые представители шляхты Великого княжества Литовского, и я стану их законной добычей. Придётся вручать царские письма, разговаривать со всеми этими канцлерами, гетманами и прочими подскарбиями.[1] Уж лучше самому саблей махать в безумной конной сшибке, нежели вести словесные баталии с этими господами. Я ведь и при московском дворе не особенно в политике разбирался, как и сам князь Скопин, который из-за того, что не захотел лезть во все интриги и лишился в итоге жизни. Опыт его не давал мне расслабляться ни на секунду, потому что всякий на этом балу будет моим врагом. Пускай не лично, но врагом государства и государя, которому я служу, несмотря ни на что. И тут в любой чаше может быть яд, который отправит меня на тот свет, как говорится, с гарантией.
Я ведь даже послом официально не являюсь, и все иммунитеты, которые принято даже в этот век худо-бедно соблюдать, на меня не распространяются. Официально я в Литву отправился за тем, чтобы проследить за выплатой выкупа отпущенными пленниками. Никаких посольских грамот у меня нет, и никаких переговоров вести меня никто не уполномочивал. Я здесь нахожусь, как частное лицо, и потому внезапная смерть моя не уронит престижа Речи Посполитой, а ухудшить отношения между нашими государствами просто не выйдет — мы и так воюем, куда уж дальше портить-то.
И всё же малодушно всё бросить, и уехать обратно я не мог. Совесть, от неё никуда не денешься. Поэтому надо будет одеться в лучшее и отправиться верхом в ратушу на бал. Ну а после него как можно скорее домой. Что-то чует моё сердце, там не всё ладно. Новости до Московского двора доходят, конечно же, с сильной задержкой и делиться ими новгородские купцы не особо желают. Вот только кроме самих купцов есть и челядь, а с ними мои дворяне не гнушаются переброситься словцом-другим, особенно с молодками. Да те и рады поболтать. Литовцы относились к русским и тем из местных, кто пошёл служить на Московский двор едва ли не враждебно, а тут такая возможность. Дворяне же у меня как на подбор крепкие усачи и порассказать о недавней войне могут такого, что у молодок кровь в жилах стынет. До таких рассказов многих из них охочи. Ну и сами поболтать девицы любят, выбалтывая зачастую то, что их хозяева хотели бы оставить при себе, не делясь этими сведениями со мной. Ну а Зенбулатов расспрашивал по утру дворян моего отряда и докладывал мне обо всём.
Так я узнал, что мой друг Якоб Делагарди ушёл-таки на север, брать то, что обещано было его королю. Царь Василий отправил в Новгород воеводой Граню Бутурлина, а тот не стал удерживать город, вывел войска, дав шведам захватить его практически без потерь. Василий же напоследок сумел почудить, ограбив все лавки и дворы, до которых сумел добраться, под предлогом, что не он, так шведы их обдерут до нитки. Тем, у кого он отнимал добро, наверное, было всё равно, как и самому Гране. Боярин Иван Никитич Большой Одоевский, кто был воеводой до прихода Бутурлина, и митрополит Исидор вместе с отказавшимися уходить ратными людьми заперлись в кремле, однако обороняться от занявших город шведов им было просто нечем да и некому толком. Бутурлин же возвращаться не собирался. Поэтому Одоевский пошёл на переговоры с Делагарди и вскоре тот уже владел всем городом и окружавшими его землями.
— Говорят, свейский король новгородскую землю себе забрать хотел, — рассказывал Зенбулатов, — да Яков отговорил его. Теперь Новгород как прежде было сам по себе, а великим князем в нём королевич свейский Кароль.
Я не держал зла на Делагарди. С самого начала этой странной дружбы, завязавшейся между русским князем и шведским генералом, князь Скопин понимал, ему придётся скрестить шпаги с Делагарди рано или поздно. Конечно, если получится одолеть ляхов и воров. Нам это удалось, так что ждать встречи с Якобом осталось недолго. Так я думал тогда, в Вильно, слушая рассказ Зенбулатова.
Но вот и Рождество. Пришла пора принимать бой — самый сложный из тех, что были в моей жизни. С помощью Зенбулатова я оделся в лучший костюм, перепоясался широким кушаком, поверх которого надел пояс с палашом — царёвым подарком. На опашень накинул соболью шубу, невольно вспомнив Делагарди, который хотел подарить такую же Жолкевскому после Клушина. Нацепил шапку и отправился на двор.
Сани закладывать не велел. Тут пешком пройтись пяти минут хватит, нечего играть в боярина. Слишком уж хорошо помнил я ироничную усмешку Кшиштофа Радзивилла. Мы в Зенбулатовым и парой выбранных им дворян из моего отряда верхами отправились к ратуше. Дворяне мои и Зенбулатов щеголяли лучшими нарядами, какие только были при них. И конечно же все в роскошных шубах, правда, не собольих — такие им не положены, но и чернобурые лисицы в цене, хотя давали за них, конечно, не такие баснословные деньги, как за соболя и полностью чёрных лисиц. Когда уже вышел на двор, Зенбулатов подал мне саадачный набор, прямо как перед ночной вылазкой врага во время Московского побоища. Сегодня мне из лука стрелять, конечно, не придётся, однако без саадака русскому князю показаться на люди — это считай чести урон.
Вот такие красивые подъехали мы к виленской ратуше. На ступенях её уже стояло прилично слуг прибывших ранее литовских вельмож. Я, как князь, конечно, припоздал — являться вовремя, как подсказала мне память Скопина-Шуйского, было бы дурным тоном. Князя должны ждать все, кроме государя, само собой, но сегодня особ такого калибра в ратуше не будет. Так что можно и припоздать.
Я первым спешился у ступеней ратуши. Кинул поводья за спину, кто-нибудь из моих людей обиходит скакуна, об этом я не беспокоился. Вместе с остальными поднялся по ступеням. В дверях нас встречал обходительный слуга в ливрее, который непрестанно кланялся и так и норовил попросить прощения у вельможного пана князя. Слуги, подчинённые ему, приняли у нас шубы, смели с наших сапог снег и старший лично проводил до самого входа в большую залу ратуши. Пара крепких драбантов, одетых в литовское платье и вооружённых церемониальными бердышами с почти гротескно большими лезвиями, отворили перед нами двери.
Стоило переступить порог, как рядом грянул об пол жезл герольда, и тот зычным голосом буквально на весь зал объявил о моём появлении.
— Князь московский Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, — гремел герольд, — с малой свитой дворян!
Да уж, войти незамеченным и тем более неузнанным на бал никак не получится.
Зал, наверное, занимал добрую половину всей ратуши, если не больше. Он и в самом деле был большим, а истинные размеры его скрывали плотные портьеры на стенах и столы, расставленные покоем так, чтобы длинные параллели находились как можно ближе к ним. В центре же оставалось открытое пространство, видимо, предназначенное для танцев. Танцевать мне точно не придётся, я просто не умею. И память князя тут выручить не могла. Не было принято в Русском царстве публично танцевать. Вроде для бала, что устраивал самозванец князь брал уроки у какого-то немца, ибо таков был приказ Лжедмитрия (вот только тогда никто его самозванцем и вором не звал, конечно, и приказы его исполняли как царские), да только за прошедшие годы всё повыветрилось.
