Андрей Муравьев - Меч на ладонях
– Я эту железячку около статуи нашел. Думал, вдруг, кто сможет прочитать, что тут за письмена такие. – Он слегка пожал плечами и незаметно шмыгнул носом. – Я б и сам что прочитал, да читать не умею справно. А тут написано так, что я и букв разобрать не мог.
Малышев поднял табличку, но, едва взглянув, у него из рук ее выхватил Сомохов.
Вытянув из нагрудного кармана френча, который он по старой привычке носил под «новой» одеждой, свои очки и водрузив их на кончик носа, ученый принялся изучать текст, найденный Пригодько.
В процессе чтения (было видно, что язык надписи не составляет для него проблемы) лицо археолога то светлело, то хмурилось. Трое остальных жителей двадцатого века внимательно отслеживали эти перемены, но перебивать ход мыслей ученого не решались.
Наконец Улугбек Карлович откинулся к стене, у которой стояла лавка, и глубоко выдохнул. Это послужило сигналом.
– Ну, что там? Как? Что написано?
Сомохов неторопливо снял и протер очки, которые он берег как свое главное сокровище. Он собирался со словами, формулируя в уме и переводя на доступный язык прочитанное и понятое, анализируя неясное. Потом повернулся к Горовому:
– А ведь наши мальчики молодцами оказались, Тимофей Михайлович. Это от них табличка. Написана на древнеарамейском. Пишут, что, как мы исчезли, они взволновались, но решили ничего не трогать. Ночью отстреливались от всадников Калугумбея, а к утру жандармы подъехали, видимо, кто-то из землекопов постарался, помогли. Статую они в Петербург забрали, про нас ничего не говорили, чтобы за психически больных не приняли, но верили, что вернемся. В тысяча девятьсот семнадцатом году заварушка какая-то началась. Альтман погиб, не пишут из-за чего. Корчагин статую вывез из Питера и припрятал в недоступном месте, сообщает, что капище какое-то старинное по записям нашел. Туда статую и спрятал, а для нас письмо оставил, чтобы, если появимся, в Питер не шли, уходили в Финляндию, там спокойней. – Сомохов покачал головой: – Бред какой-то… А для того, чтобы чужой человек послание не прочитал, Корчагин его на древнеарамейский перевел. А ниже оставил копию текста, что на постаменте у ног статуи был выбит. Этот текст они с Завальней расшифровали. Думают, что все выбитое – инструкция по использованию этой статуи. Расшифровали, но сами побоялись попробовать. Жезл сняли, завернули в тряпочку и со статуей увезли в Питер… Так-с… А, вот! Там хранили жезл отдельно. А как бежать надумали… – Ученый опять сделал отступление: – Тут не очень понятно, зачем бежать-то? Так вот. Как бежать надумали, то жезл рядом со статуей положить собирались, но потом решили, что правильней оставить все как было. И вложили жезл в руку статуи. Но ничего не произошло.
Ученый повернул табличку:
– Это они уже на обратной стороне нацарапали.
Малышев не удержался. Пока степенный подъесаул и сибиряк слушали археолога, фотограф вертелся на лавке ужом:
– Так что там с инструкцией по статуе? Там понять что можно?
Сомохов устало повел головой:
– Я боюсь, они немного напутали. Тут явно просто древние назидания, то есть поучения опытных жрецов молодым, как обращаться со статуей. Ну вот, вроде: «Вечно живая мать сущего не приемлет, если жезла ее рука человека касается, с оружием или другим железом в храм ее вошедшего». Или еще: «Мать сущего призовет верных для бытия своего и вернет тогда, когда нужда есть в нем для слуг ее. Ибо нет для нее ничего невозможного и ткет она время, как мать ткет полотно для детей своих». Какая же это инструкция?!
Малышев стукнул ладонью по колену.
– Ну, правда ж… – Он повернулся к Захару: – Ты, Захар, когда сюда попал, жезл статуи рукой трогал?
Пригодько замялся.
– Ну… – Бывший красноармеец вспоминал прошлые события так, будто они произошли годы тому назад. – Так оно и было… Рукой, значит… Думал, что заместо фонаря электринического света он мне светить будет.
Костя продолжил допрос:
– А рука у тебя в рукавице была?
Тут сибиряк ответил сразу:
– Да нет. Я рукавицы еще раньше скинул. Коды в подпол энтот полез.
Костя повернулся к ученому и казаку:
– Ну?
Сомохов закивал головой:
– А ведь и верно. Я-то, когда падал, за жезл ухватился, а меня Тимофей Михайлович поддержал.
Малышев посмотрел на казака и уточнил:
– А перчатки или рукавицы у вас на руках были?
Тот хмыкнул:
– Да якие ж пелчатки в степи? Тиж мы барыни какие кисейные?
Археолог согласно закивал:
– Точно. Не было у нас перчаток. И за жезл держались… То есть я – за жезл, а Горовой – за меня.
Они старательно осмысливали услышанное. Заговорили все скопом и тут же замолкли, смущенные. Формулировать выводы взялся Костя Малышев:
– Выходит, перенос во времени осуществлялся тогда, когда человек хватается за палку богини, вложенную в руку статуи или вкладываемую в руку… Причем на руке человека не должно быть перчаток.
Улугбек Карлович возразил:
– Постойте, но вроде бы Корчагин, мой студент, который статую уволок… – Он перевел дыхание. – Так вот. Корчагин тоже жезл в руку статуи вложил… И – ничего? С нами его нет.
Малышев парировал быстро:
– А вы, Улугбек Карлович, посмотрите на дату, когда писалась пластинка.
Улугбек повертел пластинку.
– Ну и что… Подписано декабрем семнадцатого года. – Профессор схватился за голову. – Точно! Зима… Холод! Он наверняка был в перчатках.
Костя обвел взглядом притихших товарищей:
– Ну что же. Завеса тайны понемногу спадает. – Малышев потер руки. – Теперь, по крайней мере, мы знаем, что перенос во времени осуществляется механизмом, а может, и колдовскими силами, заключенными внутри статуи богини.
Археолог поморщился, но Костя продолжал:
– Мы не должны исключать и сверхъестественный вариант развития событий, Улугбек Карлович… Но переносится только человек, держащий жезл голыми руками. Вот!
Горовой молчал. Его и Захара мало взволновало то, что тайна их попадания в нынешний век наконец начинает переходить из раздела колдовства в раздел науки. Красноармеец вообще пропустил выводы Малышева мимо ушей, старательно перебирая содержимое своего мешка в поисках еще чего-нибудь незамеченного или забытого.
Только Сомохов был так же взволнован, как и Костя.
– В принципе, я вынужден согласиться с вами, господин Малышев. Это антинаучно, но… Следуя принципу признания очевидного, каким бы абсурдным оно ни казалось… М-м-м… Табличку эту я почитаю на досуге, может, еще что интересное обнаружу. Я все-таки на древнеарамейском читаю не так, как на русском. А пока, думаю, надо готовиться к отплытию вместе с новгородцами. Парус, что ли, помочь им поставить? Нам теперь есть куда спешить. С колдовством мы еще слабоваты, а вот с техникой должны справиться…
3Отплытие
Отплыли они на следующий день.
Вечером перед походом ярл еще раз предложил продать или подарить ему одну из колдовских палок. «Полочане», естественно, отказались.
Чтобы у гостеприимного, но гордого Струппарсона не возникла идея отобрать ночью колдовские палки силой, Малышев продемонстрировал ему, что эти артефакты будут слушаться только посвященных. Пальнув разок в воздух, он, сдвинув предохранитель, вручил свой револьвер Гуннару с предложением повторить выстрел. После того как ярл минуту безуспешно дергал спуск, Костя забрал револьвер, отжал предохранитель и выстрелил снова. Хозяин Хобурга вздохнул, уточнил местоположение волшебной страны Тихв, где такие изделия делают белые колдуны, и пожелал мореходам счастливого пути.
Отплыли буднично… По утреннему солнцу дружина Силы Титовича с молодецким уханьем сдвинула на воду отконопаченный и заново оснащенный драккар. После чего все лихо запрыгнули на борт и, действуя веслами, вывели корабль на середину реки. По Лупе драккар шел, практически не используя парус. Течение было небыстрое, тренированные годами походов дружинники держали хороший темп, который для непривычных к гребле «полочан» был просто убийственным.
Днем пристали к берегу и пообедали. Если Горовой и Захар нашли в себе силы присоединиться к костру и похлебать ушицы, то Костя и Улугбек провалялись на первой травке. Вечером ситуация повторилась.
Ужасно ныли намозоленные руки, ломило спины. В поход ярл Гуннар отправил вместе с кораблем шестерых своих хирдманов в качестве проводников и дополнительных гребцов (драккар был на пять скамеек больше снеки). Бьерн Гусак, правивший кормилом, наутро забрал у новичков пару весел, заявив, что, пока привыкнут к гребле, им хватит оставшихся на всех на четверых. А то умрут еще, поди потом ищи в море замену!
Три дня они гребли, сменяясь, а к обеду и ужину начали выходить уже все вчетвером, Бьерн вернул отобранное. К последнему волоку перед Балтийским морем, куда они вышли через четыре дня, руки понемногу привыкли, а спины начали сгибаться.
