Андрей Валентинов - Ангел Спартака
— Детей его детей... Я бы ее на куски разорвала!
— Первенец Отца, чья судьба — хранить Закон, тоже решил так. Ее встретили над Чермным морем, сейчас оно зовется Красным. Четверо братьев — Первенец и трое младших.
— Но Ты не убил ее, Учитель?
— Есть Закон, Папия Муцила. Первенец вспомнил Закон и рассудил, что не был прав. Намерение — еще не убийство. Лилит не нарушила заповедей, не хулила Отца. Но ее следовало остановить. Четыре брата взяли с Лилит клятву, что она не убьет того, кого будут защищать их Имена.
— Имена? Просто имена — или...
— Это сказка, Моя обезьянка, не желай знать большего. Пока.
— А как звали Твоего... То есть брата Первенца, за которого Лилит...
— Лилит стала супругой Самаэля, пятого сына Отца, чей цвет — цвет вечерней зари. Все, обезьянка, хватит сказок!
Но ангелы? «Ангел» — по-гречески...
— «Вестник» — не больше. Просто слово. Но так называют Сыновей Отца, сотворенных из огня еще до Человека. Они — Ангелы, ибо приходят к людям с Вестью. Их Слово — Слово Отца. Они могут быть с человеком долго, иногда всю жизнь.
Чтобы помогать?
Чтобы выполнить волю Отца.
Это уже не сказка, Учитель?
Это уже не сказка.
* * *— Папия! Вот смотри, я на табличке дом Юлии Либертины нарисовал, здесь вход, потом тебя поведут в триклиний, он на двенадцать мест...
— Да погоди ты, господин Гай, с твоим триклинием. Поведут и поведут, не страшно. Я, госпожа Папия, парня нанял, одеться велел прилично. И трех девчонок посмазливее — тебе в помощь. Это, значит, твои рабыни будут, потому как благородные сами в гости не ходят. Ну и носилки, понятно, ту самую лектику... Госпожа Папия?
— Спасибо, Аякс. Спасибо...
Да, пора. Мне бы очнуться, еще раз все продумать, в таблички с собственной «родней» лишний раз заглянуть. Начнет эта Либертина свою гостью про шуринов и золовок расспрашивать... И про мужа покойного, сиятельного Марка Фистула подумать не мешало бы. Был претором, но когда? Вроде бы восемь лет назад, а какие тогда консулы правили? Публий Сервилий Исаврик и Аппий Клавдий Пульхр? Или не они? Такие вещи римляне не забывают.
— Я еще узнал: к ней дядя приехал из Рима. Его зовут...
— Хорошо, мой Гай. Спасибо.
Дядя, да еще из Рима — совсем ни к чему. Совершеннейшая Либертина в Риме бывает редко, знакомых там у нee почти что и нет, а вот дядя... Правда, я, то есть Фабия Фистула, тоже не в самом Риме проживаю, но все-таки опасно. У каждого римлянина — родня, как в муравейнике и знакомых — тьма.
— Может, нам с господином Гаем с тобой пойти? Для верности? Ежели чего...
— Нет, Аякс. Не надо.
Не надо. Сама напросилась, сама все придумала. Весело было беглой рабыне добрых капуанцев за нос водить. А выходит, на свою голову придумала. И дело даже не в том, что лишнее слово на крест привести может. Просто. Просто оборвалось что-то. То ли в клетушке у Эномая, то ли в том странном сне.
Ты не богиня, Папия Муцила! Тебе не стать Немезидой, сестрой Сна и Смерти, да и ни к чему это. Пробраться бы в ту клетушку, лечь на солому, глаза закрыть... Хотела мести мечтала о волке на Капитолии? А зачем? Так мало нужно, чтобы...
— Госпожа Папия! Я вот рассказать не успел. Так что сообщаю, мы опять выиграли. Двести сестерциев.
— Погоди, Аякс! Не до этого сейчас.
— То есть как не до этого, господин Гай? Сестерции — они счет любят. Сам я, госпожа Папия, не ходил, парнишку верного направил. Игры небольшие были, эдиловы, шесть поединков всего. Вот я и поставил — по твоей задумке. На того, который из восьми. Так что при серебришке мы.
Не слушаю, не хочу. Какая все это глупость! Заговор, война, политика, серебро, кровь. Всего-то и нужно — увидеть моего белокурого, прижаться к нему, прикоснуться губами...
— Так он, госпожа Папия, почти сразу противника уложил. А тот крепкий был — пять побед, ни одного ранения. Фирм его звали.
Фирм?!
Очнулась. Очнулась, ладонью по лицу провела. Приятно вспоминается, Папия Муцила, внучка консула? Легла девчонка под красивого парня, растаяла льдом в чаше мегарской. Значит, ничего больше и не нужно?
Сегодня убили Фирма. Завтра могут убить Эномая. И Крикса. И каждого из нас. И меня. Был человек — и нет человека. Погоготали римляне, подсчитали выигранные сестерции. Облизнулась Волчица.
А я даже не увидела его лица! Подбородок только.
— Гай! Зеркало, пожалуйста. И покажи рисунки, пригодятся. Да, как этого дядю зовут? Гней Юлий... А полностью?
АнтифонГай Фламиний рассказал мне однажды про Солнечное Царство, где все счастливы, где не льется кровь, любимые остаются с любимыми, где уходят из жизни, насытившись ею, где нет рабов и господ, где не знают, что такое война, убийство, измена, ненависть.
Не верю!
* * *— Оттого и погибель Риму нашему придет всеконечно настанет от грехов грехов наших от проступков наших тяжких тяжких тяжких...
— Прав ты, дядя Юлий, ох прав!
Все-таки молодец мой Аякс! Уже на лестнице, когда лектику подали, подошел ко мне, за плечи встряхнул. «Живой, девочка, хочешь остаться?»
— Где стыд и срам срам где салии тремя рядами пляшут три ряда танцоров — возмущение мира. Фламин тогу запахивает слева направо направо направо...
— Слева направо, дядя Юлий? Целых три раза? Вот ужас-то!
«А раз хочешь, то поступай, Папия, по-нашему, по-ячменному. Когда бой, когда один на один — никуда не смотри. Только на врага, на меч его. Пусть на трибунах хоть Юпитер Капитолийский молниями сверкает. Не твое это дело! На врага смотри, на меч. А больше и нет для тебя ничего в мире. Тогда и выживешь. Поняла, госпожа Папия?»
Поняла, мой Аякс. Спасибо!
— Матроны лицо белят лицо краской мажут кольцами кольцами пальцы унизывают грех это грех это грех это серебряная чаша в доме чаша смерти золотая чаша чаша Плутона бани понастроили мыться часто боги не велят малая грязь не страшна большая сама сойдет сойдет сойдет...
— И не говори, дядя Юлий!
Ты прав, одноглазый. Всегда надо смотреть только на меч. Пусть даже это не гладис легионерский, а... скажем сиятельный Гней Юлий Цезарь Агенобарб.
— Племянник мой внучатый стыд потерял срам потерял потерял потерял наследство растратил растратил тору новую купил дорого дорого дорого за море уехал нельзя грех это плавают по морю пираты пираты пираты...
— Кто бы спорил, дядя Юлий!
Смотрю на меч. Посмеяться бы — меч! Старая развалина на застланном финикийским покрывалом ложе. Поверх лысой черепушки — венок из роз, угристый нос (мыться часто боги не велят!) чуть в верхнюю губу не вонзается, беззубые челюсти плямкают, уши лопухами придорожными торчат. А уж когда заговорит!
— Скромностью Рим основан скромностью возрос скромностью державой стал не мелочи это все чаши серебряные покрывала покрывала коийские вишни всякие азийские не мелочи в заповедях мелочей нет бляшка от панциря отпадет стрелу пропустит не слушают нас нас нас...
Только глаза... Маленькие, из-под густых бровей едва заметные, живые. Злые.
* * *На меч пришлось смотреть с самого начала, как только лектика возле крыльца остановилась. И лишь отворили дверцу, решила я: все! Ничего не вижу, не слышу ничего -только главное самое.
Проще всего с хозяйкой получилось, с совершеннейшей Юлией Либертиной. Не зря я про нее все слухи собирала, не зря в Бани Префекта заглядывала. Если и меч она, то не слишком острый. Улыбочка, поцелуйчик, еще поцелуйчик.
«Ах, милая Фабия! Кажется, мы виделись с тобой у Катонов? Помнишь, шесть лет назад, на Квиринале? Ах, как я постарела!»
Если и постарела совершеннейшая, то не слишком. В самом соку тетка, разве что весу лишнего набрала. Про такое я говорить, понятно, не стала — и про все прочее. Пусть сама говорит, совершеннейшая, а я послушаю. Молчи. язык, хлеба дам.
Снова поцелуйчик.
«Как ты живешь без своего бедного Марка? Говорят, Время — лучший лекарь, а мне кажется, что лекарь — убийца. Твой Марк! Я его хорошо помню, он стал претором в консульстве Марка Эмилия Лепида и Квинта Лутация Катулла, так ведь?»
Выходит, прошиблись мы с консулами! Хорошо еще, самой отвечать не довелось. А еще хорошо, что совершеннейшая Юлия только себе внимает — и думать ленится. Рисковала я не хуже любого гладиатора. Сиятельный Марк Фистул, конечно, не выдумка, сосед он наш по Аквилее, видела я его несколько раз. И жена у него имелась, только звали ее совсем иначе — не Фабией. И лет ей, если жива еще, за шестьдесят. Интересно, встречались ли они с совершеннейшей на Квиринале у Катонов?
Только Юлии Либертине, кажется, все равно. И даже не кажется. Чего она меня, сиятельную то есть, в гости звала? И не вообще, в день особый? Нужна ей сиятельная, как же!
...А может, и нужна. Недаром от нее муж в Тарент сбежал, недаром смазливые девочки вокруг порхают. Не люб ей род мужской, по всему видать. Встретила у крыльца — целоваться полезла. Римляне целоваться горазды, но не так же! Прав был Гай Фламиний, наш род женский мужского не лучше.
