Андрей Валентинов - Ангел Спартака
Это все мне Крикс передать велел — через Эномая. Передать, в его комнатушке посидеть, носа не высовывая и дверь прикрыв.
Посидеть... Это какой бог мне помочь сподобился, словечко на Небесах за девчонку замолвил? А я даже в храм не заходила!
— Я тебя, Папия, ни о чем не спрашиваю. Знаю — нельзя. Только скажу... Я много раз умереть мог. Умирал даже.
Умирал... Страшный шрам на животе от трезубца, рассказ Аякса... Но не умер же!
— Решил: выживу! Как угодно, ценой любой — выживу. Не хочу, чтобы на арене, чтобы римская сволочь гоготала! Вот посчитаюсь с Волчицей проклятой...
Не договорил белокурый бог. Не успел — мои губы помешали.
Антифон— Учитель, — спросила я. — Человек сотворен смертным? Изначально, с первого дня?
— Смертны не только люди, — улыбнулся Он. — Сотворенное бренно, рожденное — умирает. Вечен лишь Отец.
— Про богов рассказывают разное, но почти все они родились. Значит, боги тоже...
— Почти все они родились. Значит, боги тоже. Мне нечем тебя утешить, обезьянка. Отцу виднее, почему Он творил Человека по Своему образу и подобию — смертного, но мнящего себя вечным. Все умирает — но ничто не исчезает, только меняется. Изменимся и мы.
— Многие верят, что после смерти будет почти как в жизни. Потому и кладут в могилу оружие, украшения, еду. Мистика-рустика, знаю! Но... Можно унести с собой хотя бы память? Пока я буду помнить — себя, свою жизнь, все, что со мной случилось, я останусь собой! Сохрани мне память, Учитель, сохрани! Больше мне ничего не нужно!
— Мне нечем тебя утешить, обезьянка.
— Тогда... Тогда расскажи мне притчу.
— У одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих? И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое, и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы, покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? Человек же отвечал Господу: достанется наследникам моим, что у сердца моего возлежат, а если Ты души их заберешь, то пусть приходят соседи мои, и земляки мои, и путники, и нищие, и бродяги. Пусть едят, пьют и веселятся, меня вспоминая, душа же моя возрадуется в Царстве Твоем. Пока же со мной душа моя, подумаю о стропилах и стенах, ибо живой о живом рассуждать призван. И тогда не будет страшно ему.
* * *— Давай-ка еще раз, госпожа Папия. Мудрено оно что-то. Ох уж этот Реса, Рес Средний, все ему «госпожа» да «госпожа». Просила же!
— Только как есть рассказывай. Ты не поймешь — мы поможем.
Рес Старший (тот, который Ресу). Младший — Ресий, молчит. Молчит, но кивает. Давай, мол, сестренка, выкладывай. Все как есть.
Ставни на крючке, полутьма, кожаный мех с кислым вином на столе колченогом. Козьими шкурами пахнет, овечьими тоже, чан какой-то посередине, скамейка у стены.
Все как есть. Они правы, их головы тоже на кону. Вот только как оно — есть?
— Крикс сумел уговорить только нескольких, таких же, как он. Из тех, что за Италию воевали. В школе Батиата народ разный, много «ячменников»...
— Кого?! Каких еще?
Кажется, Ресу. А может, и Ресий — не сдержался парень.
— Гладиаторов так называют, если обидеть хотят, — пояснила. — Им каждый день кашу из ячменя дают, чтобы силы прибывало. А меж собой они «ячменниками» тех кличут, у кого за душой ничего не осталось. Только бы не убили, только бы винца вечером глотнуть.
Говорю, а сама словно не здесь, словно я еще там, в душной комнатке-клетушке, где спрятали моего бога. И действительно! Как вышла оттуда, не помню, как до «Слона» добралась — тоже. И утро не помню. Аякс одноглазый мне о чем-то толкует, важном, кажется, а я только улыбаюсь. Будто бы все кончилось, будто я уже победила, сгинули враги, а мы с моим белокурым одни на всем свете.
Потом опомнилась, конечно. Только не вся — зацепилась душа за скобу железную, что Эномаеву клетушку запирает. Зацепилась, порвалась... Эх, не ко времени вспоминать!
— Крикс говорит, что такое во всех школах. Всюду «ячменников» больше. Потому и не боятся римляне гладиаторам мечи в руки давать. «Ячменникам» лишь бы день лишний прожить, не станут они зря жизнью рисковать.
Так их же что ни день — и режут! Чего же они?
Точно — Ресий, Рес Младший. Не понимает парень. Он не понимает — и я не слишком.
— Каждый на судьбу надеется, — гудит Ресу. — Человек — он скотина хитрая, все выжить норовит. А как выбить проще? По течению плыть, вот как! Может, и не утонешь, может, еще побарахтаться дадут.
Вот и Носящий Браслет мне о таком говорил.
— Крикс понял, что гладиаторов на бунт не поднять. Не выйдет! Ни в Капуе не выйдет, ни в Пренесте, ни, понятно, в Риме. Он и его товарищи решили просто бежать, это не так и сложно, если с воли помочь. Но вот недавно й школе появился... другой.
Другой... Другой... Другой... Чужая ладонь, чужое дыхание, чужой взгляд.
— Он... Крикс говорит, что этот другой — особенный не такой, как остальные. Не боится ничего. И верят ему. Он сумел многих уговорить и не на побег — на бунт. Но с Криксом договариваться не стал. Так и сказал: со мной — или без меня.
— А сам-то он за кого?
Хороший вопрос, Реса! В самое яблочко!
За кого — Крикс так и не узнал. Не за Италию. Не за Митридата даже. Против Рима? Ясно, что против, только против — мало, такое даже мне понятно. «Со мной — или без меня». Довериться? Доверить все: остаток народа, последнюю надежду, нашу Италию? Но кому?
— Так с ним и уговор заключить! Чего нам делить-то?
— Воевать все равно на нашей земле придется, куда он, гордый такой, денется?
— Сотня-другая гладиаторов — сила, конечно, но они — центурионы без войска. А войско — мы. Договоримся!..
Не все так просто, братья, не все так просто!
— Не все так просто, — проговорила вслух. — Крикс считает, что в таком деле сомнений быть не должно. И прежде всего — в вожде. Об этом гладиаторе он слыхал, много слыхал, и не он один. Но гладиатора с такой кличкой убили три года назад. И это точно. Убили!
...Как Эномая, как еще семерых. Но про них можно не говорить. Пока. Пока сама не разберусь.
— А... А может, его, Палия, и не убили вовсе? Крикс же сам не видел! Ранили, за мертвого приняли, слушок пошел.
Эномай мне так и объяснил — про себя самого. Тяжело ранили, вылечили, жрец-целитель вовремя подвернулся.
— Может, и так, Реса, но только Крикс прав. И госпожа Папия права. А вдруг его подослали, а? Смутьянов в школе Батиата найти, выявить — и на крест приколотить.
— Ты, Реса, и скажешь! Кто послал? Батиат, что ли? Очень нужно ему в собственной школе заговор создавать! А если братки без вождя начнут, а?
— Ну... Не понимаю тогда.
Вот и Носящий Браслет не понимает. И я тоже. Учителя бы спросить! Впрочем, нет. Сама справлюсь.
— Поэтому Крикс ему ничего не рассказывал. Ни о тех, кто в школе, ни о тех, кто на воле. Если предатель — погибнут все. Значит...
Задумалась, на бородачей, дыхание затаивших, поглядела. Почему бы и нет? С дурой крашеной, с сиятельной Фабией Фистулой, я не меньше рисковала. Рисковала — и рискую. А ради чего, если подумать?
— Значит, с этим, Другим, должен поговорить кто-то не из школы. Кто-то из наших. Кем бы он, Другой, ни был, у нас тоже есть что предложить. Надо поговорить — и договориться. И поговорю с ним я.
Думала, возразят. Надеялась даже.
— Смелая же ты, сестренка! Только скажи, как этого, гордого, кличут. Если что, мы его...
— Спартак.
Антифон— Сон, Учитель. Мне снилось — или снится, не помню, будто Ты привел меня в какой-то город. Нет, не город, просто дома посреди огромного поля, и там еще эти... автобусы, и Тебя все называют... Нет, забыла.
— Не страшно, Папия Муцила. Вспомнишь. Или забудешь навеки, что не хуже. Думаешь, сны посылают боги?
— Мистика-рустика, да? Но бывают вещие сны, я сама видела.
— Вещие? Обезьянка, обезьянка! Сон — лишь зеркало. Но отражение приходит из краев, где Времени нет, понимаешь? Вещий сон — отблеск того, что уже случилось с тобой, не больше. Этот сон, про автобусы, он тебя тревожит?
— Нет... Не знаю. Какие отрывки, слова... Приходят, круатся. «Никогда не видела полета ангелов? Нет ничего прекраснее, ничего страшнее». Да! Какая-то женщина черноволосая, она рассказывала про Красное море. Будто она летела над ним, и четыре ангела... Ее звали...
— Ее звали Лилит. Тебе приснилась сказка, Папия. Страшная сказка... Когда Отец сотворил Человека, сотворил он и супругу ему, дабы обрел он помощницу, равную ему. Ее звали Лилит, но не была она из числа людей, ибо сотворена не из глины, а из огня. И отказалась Лилит поклониться Человеку, как отказались и прочие.
— Как отказался. Ты?
— Как отказался Первенец, чей цвет — цвет весенней травы и чье место за троном Отца. И прокляла Лилит Человека и все потомство его, и поклялась убивать его детей и детей его детей, пока пребудет этот род на Земле.
