Ленька-гимназист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Но ведь мне известно и то, что будет дальше. Знаю, что эта победа будет оплачена страшной ценой. Помню про красный террор, продразверстку, которая обернется голодом и жестоко подавленными крестьянскими бунтами, про коллективизацию, расказачивание… Знаю про беспощадную внутрипартийную грызню, которая начнется почти сразу после победы. Сталин против Троцкого — 1:0 в пользу Сталина. Потом Сталин против Каменева и Зиновьева. Сталин против Бухарина… Железный Коба переиграет и уничтожит всех своих соратников по революции.

А потом… 1937 год. Это зловещее число стояло перед глазами. Машина репрессий, которая перемелет миллионы — и верных партийцев, и вчерашних врагов, и простых людей, попавших под подозрение. Как пройти через все это? Как выжить самому и не стать преступником в этой страшной машине? Или, что еще хуже, один из тех, кто ее крутит?

Какую линию поведения выбрать? Быть активным комсомольцем, потом партийцем? Это самый прямой путь наверх, к той власти, которая когда-нибудь станет моей по «праву рождения» в этом теле. Но это и самый опасный путь — слишком легко сгореть в огне партийных чисток или замарать руки так, что потом не отмоешься. Отец был прав — политика здесь смертельно опасна.

Может, затаиться? Стать тихим, незаметным исполнителем? Учиться на инженера, как он и советовал? Но позволит ли мне система остаться в стороне? И если бы я сам остался в стороне, то, к чему все идет? Смогу ли я спокойно смотреть, как страна идет к застою, а потом к краху, имея шанс хоть что-то изменить?

Тот, другой Леонид Брежнев, прошел этот путь. Выжил. Поднялся на самый верх. Как? Был осторожен? Умел лавировать? Вовремя примыкал к победителям? Наверное… Но цена этого восхождения — эпоха застоя, утраченные возможности для страны. И всё равно всё рухнуло: выживший в кровавой схватке режим, поначалу казавшийся многообещающим проектом, в конце концов с треском рухнул, погребя под своими останками миллионы людей. В том числе, как ни странно, и меня тоже — ведь так называемая СВО — это, несомненно, отдаленные последствия советской национальной политики!

Я лежал, глядя в мазаный белой глиной потолок, и чувствовал себя невероятно одиноким. Ни с кем не посоветоваться, никому не рассказать. Одно неверное слово, один неверный шаг — и все может закончиться очень быстро и очень плохо.

Увы, но, судя по всему, готовых ответов нет. Нужно быть умнее. Осторожнее. Гибче. Нужно учиться — не только арифметике, но и жизни, этой новой, страшной реальности. Наблюдать, анализировать, запоминать. Искать свой путь — не тот, что предначертан учебниками истории будущего, и не тот, что подсказывает интуиция, инстинкты, страх и знание событий будущего, но тот, который позволит и выжить, и остаться человеком, и, может быть, когда придет время, действительно изменить что-то к лучшему для своей великой и несчастной страны.

На следующий день я, вполне уже примирившись со своей новой судьбой, уныло побрёл вверх, в направлении гимназии. Однако по пути мне попался довольный как слон Гнатка:

— Слышь, Лень, я только что в школе был — сказали, занятий пока не будет. Григорьевцы в ней казарму устроили, так там бардак после них сейчас — это ужас! А во время боев окна здорово расколотили. В общем, там старшие классы сейчас убираются, потом стекла будут вставлять — неделя пройдёт, не меньше.

— Ну ладно, — не особенно огорчившись такому повороту событий, ответил я. — Куда пойдём?

— Хлопцы к Днепру собрались, купаться! Пойдешь?

— А давай! Только ранец в хату занесу, да и айда!

Вода в Днепре оказалась холодновата, но мы не вылезли из нее, пока натурально не посинели. Давненько я не чувствовал себя таким беззаботным и юным: когда все впереди, когда ты веришь, что со всем справишься и везде успеешь!

Стояли прекрасные майские дни, теплые и солнечные. Отцвела сирень, осыпался яблоневый цвет. Пользуясь перерывом в школьных занятиях, мы загорали, купались, мастерили рогатки, гоняли тряпичным мячом в футбол, играли в расшибалочку и городки. Все было прекрасно, и только одно тянуло за душу: отец, мобилизованный на рытье окопов под Синельниково, так и не вернулся. Прошла неделя, и от него не было ни слуху, ни духу. Обещание коменданта Костенко, что работа продлится недолго, оказалось пустым звуком. Мать держалась днем, но по ночам я слышал ее тихие всхлипы за тонкой перегородкой. Тревога за судьбу отца тяжелым камнем лежала на сердце, сочетаясь с гнетущим предчувствием, что его мрачные прогнозы о «лопате со штыком» могут оказаться правдой.

Не выдержав неизвестности, я решил еще раз попробовать счастье в новой власти. Может быть, какие-то изменения могут возникнуть? Или хотя бы какие-то сведения о сроках? Я снова отправился в управу, где теперь прочно обосновался Каменский ревком и комендатура.

В здании по-прежнему царила деловая суета победителей, налаживающих новую жизнь. Через пыльные окна я видел, как люди в кожанках и потертых гимнастерках деловито сновали по коридорам, на ходу дымили самокрутками; из кабинетов доносились обрывки споров, барабанная дробь пишущих машинок, треск телеграфного аппарата.

Увы, но попасть внутрь мне не удалось. Красноармеец с облупленным носом, стоявший на часах у дверей даже и не подумал пропустить меня внутрь, и никакие ссылки на былые заслуги не помогли.

— Не велено пускати! — равнодушно ответил он, не прекращая лузгать семечки.

Гегемон, мать его.

Наконец, после часа ожидания мне удалось поймать товарища Костенко, выходящего из здания с толстой папкой подмышкой. Он выглядел смертельно уставшим: под глазами залегли коричневые тени, на лице темнела двухдневная щетина.

— Опять ты? — он поднял на меня тяжелый раздраженный взгляд. — Что тебе, Лёнька? Отрез свой получил?

— Получил, товарищ комендант, спасибо… Я насчет отца… Ильи Яковлевича. Его на окопы забрали… Уже неделя прошла, а его все нет. Вы сказали — ненадолго…

Костенко рассеянно потер лоб.

— Отца, окопы… Да мало ли их там? Думаешь, я про всех всё знаю? Нет, брат. А что ты вдруг всполошился? Ну, работают люди, фронт укрепляют. Сам знаешь, Деникин наступает, не до сантиментов сейчас. Вернутся, когда закончат…

— А когда закончат-то, можно ли узнать? Мать волнуется…

— Узнать? — хмыкнул Костенко. — Это, брат, не по моей части. Мобилизованными на работы ведает ревком. Тебе надо к председателю, Арсеничеву Михаилу Ивановичу. Он теперь все гражданские вопросы ведёт. Только его сейчас нет здесь, на завод пошел, там дела важные. Хочешь, пойди, поищи его там. Ладно, бывай, мне ехать надо.

Идти к товарищу Арсеничеву? Искать его на заводе? С одной стороны, это был шанс. С другой… я вдруг почувствовал себя беспомощным. Тут не так-то просто добиться благосклонного взгляда начальства, особенно если ты пацан 12-ти лет. С Полевым и Костенко мне, конечно, повезло, а этот Арсеничев — совершенно незнакомый мне тип. Для него я никто и звать его никак. С какой стати он пойдёт мне навстречу?

Кроме того, снова лезть к начальству с расспросами о мобилизованных, о срочной работе… Не покажется ли это подозрительным? Я ведь уже «засветился» как помощник разведки. И вдруг решат, что я теперь пытаюсь выведать стратегическую информацию для врага? Времена такие, что шпионом можно объявить любого мальчишку. Нет, расстраивать и теребить начальство — себе дороже.

Но узнать об отце было нужно. И тут пришла другая мысль. Завод! Отец там работал всю жизнь. Дед Мазалёв там работает. Их там все знают. Наверняка заводское начальство или работники профсоюза, если он еще существует, должны сами заинтересоваться у комиссаров, когда они вернутся на работу. Информация могла быть там, у своих.

Я вернулся домой и поделился своими мыслями с матерью. Она задумалась.

— На заводе… Может, и правда? Начальство спросить бы! Только как тебя туда пропустят? Говорят, проходной режим теперь строгий. Солдат на проходную поставили, секреты у них там какие-то…

И тут ее лицо просияло улыбкой.