Андрей Валентинов - Ола
– Правда, фра Мартин! – взвизгнула жердь. – Разве не жарят они лук и чеснок на растительном масле, оттого и воняют гнусно – и они сами, и дома их. Воняют! Воняют! Воняют!…
Я не удержался – принюхался. Кажется, я попал в синагогу!
– …Они мерзкие, гадкие, уродливые, похотливые, отвратительные, жестокие! Даже у соседей наших, португальцев, нет в языке слова «жестокий». Говорят они «judeu» – «иудей». Naosejajudeu – жестоким не будь, то есть не будь иудеем! Не будь жидом! Правда, дети мои? Правда?
Зашумело, загудело. Но, странное дело, люди словно очнулись. Переглядываться стали, плечами пожимать. Перемудрил фра Луне. Португальцы кастильцам не указ!
– А еще ведомы они хитростью своей змеиной! – пришел на помощь бас. – Многие, страха ради своего иудейского, согласились принять Завет Христов. Можем ли мы верить им?
И вновь – стихла толпа. Иудеев ругать – дело привычное, да и где встретишь в этой глуши иудея? Но речь сейчас, кажется, не о них.
– Не можем! Не можем! – что есть силы завопила жердь. – Иудей – всегда иудей! Даже если примет он для вида Завет Христов, то в душе иудеем остается, и праздников наших не чтит, и свинину не вкушает, и шаббат свой мерзкий соблюдает. Ведь правда, фра Мартин?
– Правда! – грянул бас. – И не только сами в ереси своей иудейской остаются, но и добрых христиан к тому склоняют. Недаром зовут их «марраны», что означает «проклятые»!
– Марраны – от слов «Марран-атха» – «Господь идет»! – не выдержал сеньор лисенсиат.
Его не услышали – к счастью, конечно. А достойные братья между тем переходили к главному.
– Вы скажете, добрые граждане Касальи, что не ваша это забота, – загремел фра Мартин. – Ибо есть власти светские и духовные, коим такими делами ведать надлежит. К тому же мало в ваших краях тех, о которых речь сегодня идет. Значит, нет для вас в том беды. Так ли это, фра Луне?
– Нет! – пустила петуха жердь. – Ошибаются они, фра Мартин! Ибо зло проникло даже в эти края! Так знайте же, добрые граждане Касальи, что совсем недалеко отсюда, в трех днях пути, совершено страшное дело. Страшное, умом непостижимое! Гнусные иудеи, под личинами христианскими рожи свои жидовские скрывающие, выкрали прямо из церкви ребенка, и пытали его, и бичевали, распяли на кресте, и вырезали сердце! А чтобы не думали вы, что все сие – лишь сплетни, то скажу, что случилось это чуть больше трех месяцев назад на Страстной неделе, в селении, именуемом Ла-Гвардия, и звали того ребенка Хуан Мартиньес, отец же его – тамошний чесальщик шерсти, мать же – блаженная женщина, слепая от рождения…
Колыхнулось море – с ревом, с шумом, с грохотом. Колыхнулось, плеснуло выше черепичных крыш.
– Какие сволочи! – выдохнул сеньор лисенсиат. – Господи, какие сволочи!
И вновь не услышали его. А если и услышали – то не поняли. Решили, видать, что ученый человек гнусных марранов ругает.
Повезло нам, что так решили!
– Надо что-то делать, что-то делать, что-то делать! – бормотал толстячок, пальцы свои узлом сцепляя. – Это же толпа, стоит ее подтолкнуть – и все! Надо обратиться к властям, есть же тут власть!
Не стал я отвечать. Вот ведь умный вроде, а непонятливый. Да вот она, власть, – рядом с этими крикунами стоит. Вон и алькальд, староста здешний, и судья, и, понятно, парни из Эрмандады.
Разве сами эти псы господни такое придумали?
А жердь черно-белая между тем словно выросла, ростом выше стала, вверх потянулась, тощую руку с крестом вперед выставила, лысой макушкой сверкнула.
…Взвизгнула! Да так, что вороны над крышей церковной засуетились.
– А нет ли в славном городе вашем оных марранов, кои Христа и Деву Святую что ни день предают, а? А не поискать ли?
И в ответ – дружное, слитным хором десятков голосов:
– Бе-е-е-ей!!!
Оглянулись, брови хмуря,
Друг на друга косо глядя:
«А не жид ли ты, Хименес,
То-то нос твой больно длинен?
А не ты ли, Санчо Лопес,
В долг мне дал в запрошлом годе
По привычке иудейской?
Вот цирюльник наш, Рисалес,
Тот уж точно сын Сиона —
По субботам в чистом ходит!
Не позволим! Не позволим!
Разбирай дубье скорее!
Надо вычистить Касалью
От иуд-христопродавцев!»
Колыхнулось, зашумело —
Будто кто бревно в болото
Ненароком уронил!
Рыцаря моего я поймать все же успел – не унесла толпа. Подхватил я его конька за узду, сам с осла соскочил…
Хорошо еще, стена церковная близко оказалась. К ней и прижались.
– Однако, Начо, я отнюдь ничего не понимаю! – бормотал сбитый с толку Дон Саладо. – Неужто столь страшные злодеи обитают в этом мирном городке?
Я даже огрызаться не стал. Не до того было. Кого-то уже топтали – прямо у паперти, но большинство валило по улице – искать. С криком, с гиканьем, со свистом. Видел я, как конокрадов ловят, да разве с этим сравнишь!
Оглянулся я, думал толстячка увидеть, да где там! Сгинул лисенсиат.
– Кажется, у городских ворот есть харчевня, – вздохнул я. – Надеюсь, тамошний хозяин – не марран…
– И все-таки не понимаю, Начо, – Дон Саладо мотнул головой, словно шлем вдруг стал ему тесноват. – Ежели злодейство имеет место, то надлежит обратиться в королевский суд…
Под навесом, куда мы забрались, было пусто. В эту сиесту здешнему трактирщику не придется заработать. Ничего, вечерком наверстает, когда герои с победой вернутся и захотят жажду утолить!
Почему-то я думал, что вокруг будут кричать, вопить, проклятиями сыпать. Нет, тихо кругом, пустынно даже. Только где-то вдалеке вроде как шумок легкий.
– Если же в городе этом и вправду злодеи обретаются… – не унимался мой идальго.
– О чем вы, рыцарь! – вздохнул я. – Где-то за сотню миль кого-то зарезали, поэтому надо убить цирюльника Рисалеса да всех прочих, у кого носы с горбинкой? Какой суд? Вы не в сказке, идальго, тут великанов с василисками нет. Это Кастилия, ясно?
Зря я голос повышал! Бедный рыцарь даже отшатнулся, в глазах темных – испуг.
– Но я не понимаю, Начо! Ты хочешь сказать, что в нашей славной Кастилии, оплоте истинного благородства…
Тут уж и я не выдержал.
– Вы что, не слыхали, Дон Саладо, что в нашей славной Кастилии людей живьем палят? И не видели? Место такое рядом с Севильей есть – Кемадеро. Не бывали, нет? Красиво там, ухожено все, по бокам фигуры разные, вроде как пророки библейские. А как люди горят, знаете? Сначала одежа огнем идет, потом кожа лопается…
– Начо!
Его рука легла мне на плечо.
– Не надо. Я понял.
Веско так сказал, тяжело. Отвернулся я, чтобы лица моего он не видел, плечами дернул.
– Говорил ты, Начо, про учителя своего, коего падре Рикардо звали. Угадал ли я?
Да чего уж тут угадывать! Ведь не слепой он, Дон Саладо, а всего лишь сумасшедший…
– Он был марраном, сеньор. Даже не он – то ли прадед, то ли прапрадед. Его, падре Рикардо, обвинили, будто у него в задней комнате семисвечник стоит и еще что-то… Будто я в той задней комнате никогда не бывал! Не любили его попы за то, что с голытьбой, такой, как я, якшается, деньги все им раздает, кормит, лечит… Тогда, семь лет назад, в Севилье первый Акт Веры готовили. Никто и не верил вначале, что живых людей эти сицилийцы сжигать станут. Виданное ли это дело – живых! Поверили…
И снова – его рука на моем плече. И вроде как легче мне стало.
– Есть Бог, Начо! Есть Бог на небе!
– Так и падре Рикардо говорил, – согласился я. – На небе. Да только мы с вами – на земле пока что…
Только под вечер, когда уже в харчевню народ потянулся, нашел нас сеньор лисенсиат. Даже не он – мы его нашли. Идет, бледный весь, мантия его черная – клочьями, под глазом – пятно темное. Идет, мула в поводу тащит.
Окликнули. Поглядел на нас, ничего не сказал. Рядом сел.
Спрашивать не стали. Я лишь подумал, что у лисенсиатов этих одежа – один к одному, как у священников. Потому, видать, и жив остался толстячок. Поколотили только.
А вокруг уже кружки вверх поднимают. Поднимают – хвалятся: кому кости пересчитали, кого на балке потолочной подвесили, с чьей дочкой от души позабавились, под чью крышу петуха красного пустили. И мордатые эти, из Святой Эрмандады, тут же, и альгвазил здешний, порядка да закона страж.
Все постарались, все потрудились.
На славу!
– Еще месяц назад я думал, что хуже не будет, – наконец негромко проговорил сеньор Рохас. – А теперь вижу, что ад только начинается…
Хотел я возразить, да понял – нечего.
В красном мареве заката
Покидали мы Касалью,
В ночь, не глядя, уезжали
Прочь от проклятого места.
Хмурил брови Дон Саладо,
Я молчал, кусая губы,
А ученый сеньор Рохас
Вдруг сказал, негромко этак:
«Зря не верил я вам, рыцарь!
Повстречали мы Дракона.
Жалко, голову не срубишь,
Слишком много их у гада!»
Помолчал в ответ идальго,
А затем ответил тихо:
«Раз голов драконьих много,
Бить пристало прямо в сердце!»
Часть вторая. СИЛА БУКВ
