Магнус Флайт - Город темной магии
Речь королевы Елизаветы, обращенная к Мортимеру, в шиллеровской «Марии Стюарт»… Елизавета Первая знала, о чем говорила. И понимала, как управлять тайной полицией. Но она оказалась чересчур эмоциональна и слишком дергалась из-за Марии Стюарт. У Шарлотты не было ни с кем личных счетов. Все это давно кануло в прошлое. Даже простофиля в Овальном кабинете не имел для нее значения. Тут нет ничего личного, заверяла себя Шарлотта. На самом деле она вовсе не мстительный человек, о нет, ни в коей мере.
Глава 12
Сара надела наушники и включила на айподе опцию «случайный трек». Она нуждалась в передышке и решила пробежаться по Граду. Теперь она мчалась по улочкам, лавируя между туристами и пытаясь сбросить накопившееся напряжение. В дворцовых покоях, отведенных Саре для экспозиции, царила духота из-за отсутствия окон. Это помещение находилось как раз рядом с оружейной и было отделено от зала керамики сумрачным коридором. Странно, размышляла Сара на бегу, почему ей постоянно дают комнаты без окон? Боятся, что она тоже выпрыгнет? Или что ее вытолкнут?
Ее сопровождал Мориц, волкодав Макса, питавший к ней дружеские чувства еще с того первого вечера.
Минуло уже две недели, но Сара до сих пор мысленно называла первый ужин во дворце «тот сволочной вечер». Несомненно, секс в туалете был просто бомба, однако никто пока не попытался заявить свое авторство, если можно так выразиться. Вдобавок на нее навалились новые неприятности! Сара и понятия не имела, кто мог счесть забавной идею подложить ей в кровать распятие одиннадцатого века. Что за шутки? Или намек? Предостережение? Попытка вывести ее из равновесия? И почему выбрали именно ее? Это вызывало замешательство, если не страх.
На взгляд Сары, очередным доказательством того, что Щербатский не совершал самоубийства, служил его письменный стол. Что бы ни говорил Майлз, работа над музыкальной коллекцией вовсе не пребывала в стадии завершения, а представляла собой полный хаос. А Щербатский, которого знала Сара, никогда бы не оставил что-либо наполовину недоделанным и необъясненным. Сара нашла пространные заметки касательно «Луиджи» (Щербатский называл Бетховена уменьшительным именем, которое предпочитал сам композитор), которые почти не поддавались расшифровке. К примеру, рядом с пометкой «4 апреля 1811 г., письмо Луиджи к князю Л.» были начертаны какие-то каракули. То ли «Вена», то ли «Венеция». Сара раздраженно вчитывалась в текст, но ничего не понимала. Еще записи пестрели указаниями на источники, которые следовало искать в библиотеке в Нелагозевесе, загородном имении Лобковицев на реке Влтаве. Сара чувствовала себя подавленной.
Ей хотелось побегать подольше, но айпод вдруг заиграл бетховенское фортепианное Трио до минор, опус один, как будто ЛВБ сам высвистывал ее продолжить работу.
Трио до минор… Ранний Бетховен, в котором можно услышать высоты классицизма, намеки на Гайдна, различимые проблески будущей Пятой симфонии, а также характерное для Луиджи упрямое («не говорите мне, как это должно быть!») введение непривычной четырехчастной формы вместо традиционной трехчастной. У Бетховена даже то, что только кажется простым и очевидным, всегда выливается в нечто сложное и витиеватое.
Взять хоть дату его рождения. ЛВБ родился в Бонне в тысяча семьсот семидесятом году, но по какой-то причине всю жизнь отрицал эту дату. Когда ему подсовывали под нос выписку из метрики, он упрямо настаивал, что родился двумя годами позднее. Его отцом был Иоганн ван Бетховен, но Луиджи не предпринимал никаких усилий, чтобы опровергнуть слухи, согласно которым он являлся непризнанным сыном Фридриха Великого. Вероятно, причиной была ненависть, питаемая им к отцу – пьянице и посредственному музыканту. Папа Бетховен хотел сделать из сына вундеркинда, второго маленького Моцарта, и безжалостно усаживал мальчика за клавесин и скрипку, что должно было навсегда отвратить ЛВБ от занятий, но, к счастью, ничего подобного не произошло. В одиннадцатилетнем возрасте ЛВБ стал придворным музыкантом в Бонне, а в двенадцать вовсю строчил вариации, сонаты и песни.
А затем он прекратил сочинительство на пять лет. Вот чему нет никаких объяснений, впрочем, на протяжении этого времени умерла его мать, и подросток Людвиг содержал свою семью. Затем, в тысяча семьсот девяностом году, произошел новый взрыв творческой активности. Такие перерывы в работе, за которыми следовали периоды бешеной производительности, впоследствии стали отличительной чертой композитора. В тысяча семьсот девяностом втором году забулдыга-отец скончался, и молодой Людвиг кинулся в Вену, где сразу заслужил славу виртуозного пианиста, хотя кое-кто находил его игру чересчур резкой и беспокойной. Почти все сходились на том, что его манеры отвратительны. Боннское происхождение недвусмысленно ставило Бетховена «по другую сторону Рейна» относительно венских снобов.
Сара, будучи родом из Южного Бостона, хорошо его понимала.
Невзирая на неотесанность и независимый характер, музыканта постоянно обхаживали высокопоставленные особы. Князю Йозефу Францу Максимилиану Лобковицу, когда они встретились, исполнилось двадцать, Людвигу – двадцать два. Однако князь Лобковиц был далеко не единственным покровителем ЛВБ. Кстати, об их взаимоотношениях было известно даже меньше, чем о связях Бетховена с другими вельможами. Что и делало их переписку, обнаруженную и переданную в руки наследников князя, столь волнующей для исследователей. А порой и озадачивающей.
…Сара заставила себя покинуть прекрасный, залитый солнцем Пражский Град и вернулась в свою монашескую келью, прогнав Морица, которого не пускали в рабочие помещения. Ее сегодняшняя задача состояла в том, чтобы тщательно просмотреть сделанные Луиджи оркестровки Четвертой симфонии, определить, все ли страницы на месте, а также подтвердить, что это не подделка и состояние оригинала удовлетворительно. Бетховен своей рукой тщательно выписал партии всех инструментов – от флейты до литавр. При помощи микроскопа Сара внимательно исследовала бумагу и чернила, изучала форму букв и музыкальных знаков. Как и у большинства людей, почерк Бетховена менялся в зависимости от настроения, но в целом был узнаваем.
В зависимости от настроения! Сара испытывала потрясение при мысли о том, что сейчас сидит во дворце и прикасается (в перчатках, но все же…) к партитурам Бетховена. В тысяча восемьсот шестом году, когда он писал Четвертую, Бетховен был еще черноволосым юношей, а не тем безумцем с копной седых волос, в которого он превратится позже… Рассматривая в микроскоп бороздки, прочерченные на желтоватом пергаменте кончиком бетховенского пера, когда ЛВБ выписывал партию альта, Сара ощутила, как по ее позвоночнику пробежал холодок. Она на миг замерла, прислушиваясь, чтобы убедиться, что никто не идет, затем стянула левую перчатку и осторожно приложила подушечку указательного пальца к энергично начертанной четвертной ноте. С легким испугом Сара почувствовала легкий укол, но решила, что виноват полиэстеровый материал перчаток, жара и статическое электричество. Так бы объяснил все ее отец… Она снова натянула перчатку.
Сара вздохнула и распрямила плечи. Если трудишься в поте лица, то часы летят незаметно… Она опять склонилась над столом, и ее взгляд упал на клейкий стикер. Профессор Щербатский, наверное, прилепил для себя напоминание, а листок в удушающей летней жаре отклеился и спорхнул вниз, приземлившись на партию фагота. Сара прочла записку: «Луиджи – князь Л. 12/31/06 Нелагозевес». Внизу чернели две звездочки.
Щербатский никогда не выставлял баллов своим ученикам, но если студент сдавал исключительно хорошую работу, та возвращалась со звездочкой. Саре несказанно повезло – она стала единственной, удостоившейся чести быть помеченной сразу двумя.
Сара перелистала ксерокопии переписки Бетховена с князем Лобковицем, которые сделала специально для того, чтобы сверяться с ними время от времени. «Седьмой», как его называли во дворце, бережно хранил всю свою корреспонденцию. Иногда он вообще не вскрывал письма, поэтому некоторые из них были впервые прочитаны спустя годы после его смерти – но князь никогда ничего не выбрасывал. Так поступали и его наследники, и даже нацисты не тронули его корреспонденцию.
Сара обнаружила записку Луиджи, датированную пятнадцатым декабря тысяча восемьсот шестого года. Луиджи выражал князю свое искренне сожаление, что не сможет присутствовать на рождественском балу. Она нашла другую, от шестнадцатого января, где князь благодарил Луиджи за подарок – ацтекский амулет в виде флакона. Странно… В канун Нового года никаких писем нет. Интересно, как Щербатский вообще узнал о существовании письма от тридцать первого декабря, если от него не осталось мало-мальски пристойной копии? Да и ацтекский амулет показался Саре подозрительным. Луиджи нечасто проявлял щедрость, обычно он бывал довольно прижимист.
