Другой Путь (СИ) - Марков-Бабкин Владимир

— Катюша, не вздумай где-то это сказать.

Кивок мне в шею.

— Я знаю, барин. Не совсем ведь дура. Я только…

Ещё несколько слов на ухо.

— … никто ж не слышит больше. Но, я могила.

— Будешь такое болтать и это точно могила.

— Я знаю, барин. За тебя хоть на плаху. Но, я не болтаю.

— Молодец. Что ещё?

Катя лежала головой у меня на плече и рассказывала городские сплетни. Ничего особо нового. Кто с кем спит и что явно все ждут чего-то бурного в ближайшее время…

— С чего такой вывод, Катюш?

— Гуляют больно бояре наши. Швыряют деньги, как в последний раз. Что-то будет, барин.

Катя просто умница, хоть и с полгода, как из Подмосковной деревни. Графине Анастасии Павловне Ягужинской, местами, очень далеко до неё. А то, что Катя официально просто моя крепостная, а не графиня, так это ещё бабушка надвое сказала — сегодня ты крепостная, а завтра графиня. А бывает наоборот, как сказал бы булгаковский Фагот. Очень даже бывает!

Она на мне верхом. Ей так удобнее наносить мазь на мои синяки. А мне удобнее рассматривать её, глядя снизу-вверх.

Признаться, Ушаков разбудил моё любопытство. Он очень заинтересовался Катей. Спрашивал, кто её отец. С чего бы такой интерес к простой крепостной горничной? Ушаков давно служит и многих помнит, в том числе и в лицо. Катя его зацепила своей внешностью, это ясно. Но…

— Катюш, а кто твой отец?

Она пожала обнажёнными плечами.

— Кузнец, да помер он десять лет как, барин.

Катя, как и я с двенадцати лет круглая сирота. Мать умерла в тридцать восьмом от оспы.

— Да видел я твоих братьев, на них ты не похожа, и на бабку…

— Так они в батюшку, бабка же Акулина то мать батюшкина, — пояснила Настя.

— А по матушке родня где? — продолжаю интересоваться

— Так из Судаковки она, Епифанского уезда, там говорят все такие широкомордые.

Нормальное у неё лицо. Русское. Скулы правда шире, чем у односельчан. Откуда они — поди проверь. Хотя в Тулу на заводы всё одно через Епифань эту ехать. Будет оказия — посмотрим. А может⁈

— И как она в Новопреображенском оказалась? Меньшиков купил? — пытаюсь проверить вспыхнувшую у меня догадку.

— Так нет, бабушку Дарью ещё прошлый владелец князь Прозоровкий из своей вотчины перевел, — уточнила Катя, — женил на кучере своём да в конце пятого года помер, тогда Меньшикову деревня и отошла.

— А матушка, когда твоя родилась? — сникаю я.

— Так в шестом годе, как раз после сева.

И вот как считать? Сев то это скорее май, но, когда умер это неизвестный мне Прозоровский? Или они с Меньшиковым вообще ни при чём? В Одноклассники к ним не зайдёшь, да и портретов просто не сыскать. Но Ушаков кого-то в Кате вспомнил.

— А пошто тебе мои предки, барин? — прошелестела Катя, деланно захлопав глазками.

— Да вот думаю: может тебе вольную дать?

— Не губи, Пётр Фёдорович, — застыла на мне в легком ужасе Катя, — кому я без тебя нужна?

И то верно. Некуда ей идти. Здесь она в тепле и при деле. Сам ей паспорт на имя «Катька — дворовая девка Государя Цесаревича-Наследника Петра Фёдоровича при его Итальянском дворце в Санкт-Петербурге, из села Ново-Преображенского Московской губернии» правил. Невозможно перевезти крепостных в город без документа. Тут же выловят и запишут в беглые. А «пачпорт» с моей подписью — одна из лучших охранных грамот в Российской Империи. Потому и ходит в столице свободно туда, куда я направляю или куда сама хочет. А запросы у неё невеликие, но правильные. Я не против.

— Уговорила! Но, коль захочешь, так дай мне о том знать, — сворачиваю тему, — если закончила, то распорядись принести нам с тобой чаю. И к чаю тоже. Давно мы с тобой не чаёвничали.

Улыбка мне ответом:

— Давно, барин. Со вчерашнего вечера. Сей момент, я отдам все необходимые распоряжения и вернусь.

Катя грациозно встала, накинула и запахнула халат. Я всматривался в её лицо. Нет, я вот так не узнаю её предка. А вот Ушаков признал сразу. Значит, кто-то времен моего Царственного деда приложил руку и всё остальное. Но, кто? Ушаков, конечно, не скажет. Нужно искать самому. Катя может оказаться джокером совершенной убойной силы, иначе бы старый пройдоха не засобирался быстро после окончания шахматной партии. Явно спешил проверить какую-то свою догадку. Впрочем, может и по делам своим тайным торопился. Хотя и это дело тайное тоже. Надо, кстати, с Катей тоже массироваться осторожней, чтобы на будущее число таких тайн не умножать.

Про вольную она точно запомнит. И не будет о причинах сегодняшнего расспроса гадать. Я же Блюментросту письмо пошлю. Пусть аккуратно в селе расспросит. Вроде по врачебной надобности. Может кто про Катино и матери её происхождение что и вспомнит.

Вообще, серьезней моего паспорта в Империи были только «Охранные грамоты» Государыни и Главы Тайной канцелярии Ушакова. Я не имел права выдавать буквально Охранные грамоты. Зато я мог дать бумажку не сильно хуже: «Подателю сего препятствий не чинить, всем казённым чиновникам, выборным и купеческим должностям оказывать всемерное содействие. Государь Цесаревич-Наследник Пётр Фёдорович». У Кати тоже есть такая бумага, вдруг что. Она же у меня не только за овощами на рынок ходит. Точнее, она на рынок вообще не ходит. И без неё есть кому. Не её это дело по базарам ходить.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ИТАЛЬЯНСКИЙ ДВОРЕЦ. 13 июля 1743 года.

Полтора месяца прошло с того памятного бала. Страсти улеглись. Вроде никого не казнили. Ничего особенного в моей жизни не происходило. Третий день у меня «выходной». Настя всё ещё дома. Записки шлёт. А в целом — всё как обычно у меня.

Чертежи, опыты, чертежи.

Конец июня заняли хлопоты о Ломоносове, которого закрыли в кутузку. По делу то в общем закрыли. В моё время, по нашему Уголовному кодексу, наоскорблялся он в Академии лет на восемь, с учётом угрозы пересчитать кое-кому из немцев зубы. А к нему жена приехала. С дочкой. Да ещё и с братом своим. Их кормить надо. Что же Михайло всё бросить и идти вагоны разгружать? Нет, впрочем, никаких ещё вагонов, а в порт его не возьмут. Там у грузчиков свои артели и все места заняты. Хотя, какие вагоны, о чём я, если он под домашним арестом?

Хлопотал я за него, к Матушке ездил два раза. В общем, казнить не казнили, но обвинений не сняли. Расследуют. Он в месяц в камере просидел теперь у меня под домашним арестом. Показания даёт, когда Ушаков ко мне в шахматы поиграть приходит. Служанки и Настя моя (Стоп не моя! просто Настя) супруге ломоносовской с их малолетней дочкой помогают. Да и сама Елисавета, урождённая Цильх, при деле. Она нынче помощницей по учёту у моей экономки во дворце. Я ей даже копеечку за работу положил. Кормится им как-то надо, пока Михайло арестован и ему в Академии не платят… Брат её тоже у меня припахан на окладе жалованья. У моего кабинет-секретаря заведует немецкой перепиской и отвечает за пожарную безопасность в доме.

Дворец, как и почти все в столице, у меня деревянный, а до русских моих работников писанные правила обращения с огнём плохо доходят. У них что-то вроде философии: «Бог дал — Бог взял. Новый построим». А Иван Генрихович за две недели всё писанное мною выучил, организовал и к порядку привёл. Он даже Михайла с его опытами строит. И помогает зятю тоже. Не только же русскую грамматику я Ломоносова вытягивал из узилища писать. Это он и в одиночке бы прекрасно делал. У меня тут для него цела программа открытия химических элементов набросана. А химия она такая — может и шарахнуть. Мне мою шарашку не сильно жалко, но второго меня или Ломоносова рядом нет.Да и Катю Ломоносову мне будет очень жалко. Она же теперь моя с Настей крестница. Осенью ей стукнет всего четвёртый годик.