Поворот (СИ) - Номен Квинтус
Но больше всего росту государственных запасов зерна поспособствовало введение госмонополии на внешнюю торговлю и полный, абсолютный запрет на вывоз из страны зерна. Зерно даже немцам за станки не отправляли — правда, отравляли муку и в довольно больших количествах макароны, но это было заметно дороже, чем просто зерно и вдобавок обеспечивало работой русских рабочих, а не германских. По этому поводу стали очень сильно возражать французы и британцы, но новое руководство России просто сделало вид, что визга иностранцев просто не услышало…
Впрочем, к таким визгам в правительстве уже привыкли: первые начались, когда национализировали всю нефтянку, вышвырнув из России Ротшильдов и Нобелей. И когда национализировали металлургию, которая раньше наполовину была британской, а наполовину французской. И, хотя на первых порах это привело к определенному снижению объемов производства из-за того, что все «ценные иностранные специалисты» из России уехали, к серьезным проблемам это не привело: во-первых, довольно быстро удалось найти специалистов уже отечественных, а во-вторых экспорт керосина и стали сократился на большую величину, чем производство этих продуктов и внутренние рынки не пострадали.
И в целом народ действия правительства поддержал, хотя и по совершенно иной причине: в России внезапно тиф перестал быть страшной, практически смертельной болезнью. Потому что Мария Федоровна наладила в поселке Бобрики на выстроенной там небольшой фабрике производство левомицетина. А этот препарат с тифом справлялся исключительно эффективно, что же до «побочек», то простые мужики сочли их вообще внимания не заслуживающими: раньше-то каждый третий заболевший отправлялся на кладбище, а когда туда переезжает хорошо если один из тысячи — то ясно, что доктора тут точно не причем, это наверняка больной сам начудил где-то, и так ему и надо…
Еще почему-то стало очень хорошо в стране с преступностью. То есть преступности стало настолько плохо, что она предпочла рассеяться. Потому что по новому закону за простую кражу кошелька в трамвае можно было отправиться лет на пять в Сибирь на лесозаготовки, а за грабеж или разбой каторгу бандит получал только если ему очень повезет: если в процессе жертва такого разбоя хотя бы рану получала, не говоря уже о смерти, то преступление каралось уже «высшей мерой социальной защиты». К тому же специально организованные отряды полиции, усиленные солдатами, произвели зачистку всех известных полиции притонов (а полиции в городах они практически все были известны), и в процессе этой зачистки силы правопорядка вообще не церемонились, применяя при малейшей попытке сопротивления оружие на поражение.
А еще отдельным указом была запрещена деятельность всех «национальных» партий, и в указе особо оговаривалось, что даже простое членство в таких партиях является уголовным преступлением. Исключение было сделано для Финляндии, там закон давал людям год на выход из местных партий и участие в партиях до конца восемнадцатого года при условии прекращения членства в них не было составом преступления. А вот на всей остальной территории России преступлением считалось членство в подобных национальных партиях после двадцать шестого июля четырнадцатого года. А так как в жандармерии имелись списки практически всех членов этих партий, то их арест и предание суду много времени не занял. А последующие суды и публикация во всех газетах приговоров подействовала на «национально-ориентированные элементы» похлеще ледяного душа и подобный народ массово рванул за границу.
А эмиграция как раз заметно упростилась: в октябре война в Европе закончилась. И закончилась она совсем не так, как «раньше»: сытая германская армия показала кузькину мать британцам и французам (а так же присоединившимся к ним американцам), и новые европейские границы заметно Францию подсократили: пресловутые Эльзас и Лотарингия вернулись в Германию, еще немцы кусочек Шампани отъели… примерно треть Шампани. И заняли они эти территории «навсегда»: живущих там французов армия Вильгельма просто выгоняла в «оставшуюся» Францию, привозя взамен тех немцев, кто не пожелал оставаться в «русской Пруссии» — а таких все же было очень много.
На юге у французов тоже небольшие потери произошли: Ницца, Канны и Тулон внезапно стали «исконно итальянскими» — и как раз на «новые итальянские территории» основной поток русских эмигрантов и хлынул. То есть русских-то там было подавляющее меньшинство, в Италию рванули члены польских и прибалтийских национал-социалистических партий, вместе с семьями большей частью. А вот «обездоленные русские» в основном постарались «повидать Париж» — и довольно скоро об этом пожалели: при выезде эмигрантам разрешалось с собой брать денег (в любой предпочитаемой валюте) не более, чем по пятьдесят рублей на человека, и поначалу людей это не смущало. Но не смущало лишь до той поры, пока — уже в Париже — они не выясняли, что по иску Ротшильдов, у который в России национализировали очень много чего, включая банки, все «русские счета» во Франции тоже были арестованы.
Вообще все, однако вклады русского правительства Лаврову удалось благополучно репатриировать, как и хранящееся там в качестве «залогов по кредитам» русское золото: он французов еще в семнадцатом предупредил, что при любой попытке наложить на эти средства лапу Россия в Германию не только муку с макаронами поставлять будет, но и снаряды с пушками. Неофициально предупредил, но вывозу денег и золота Франция препятствовать все же не стала.
Тогда препятствовать стали британцы, но это правительству Лаврова вообще оказалось только на руку: отдельным указом была национализирована вся собственность британских подданных на территории России. А когда англичане завопили «давай все взад вертай» — поскольку по деньгам они потеряли раза в четыре больше, чем «приобрели», то им вежливо ответили, что «поезд уже ушел»…
Но кроме Франции и Англии никакие другие страны никаких ограничений на торговлю с Россией не вводили, так что благодаря этому получалось довольно быстро намеченные комиссией Винтера и Кржижановского планы индустриализации страны воплощать в жизнь. И Юмсун, которую Андрей Владимирович назначил «координатором всех программ», особо отметила пользу от торговли со шведами: Линн договорился в компанией ASEA о поставке сразу четырех (а всего восьми) генераторов для строящейся Волховской ГЭС. Вот только Генриху Осиповичу Графтио пришлось ГЭС еще раз почти полностью перепроектировать: Линн для этой станции во-первых заказал у шведов генераторы по шестнадцать мегаватт, а чтобы эти генераторы крутились, было предложено использовать «турбины нового образца», то есть поворотно-лопастные. Изготовить которые было поручено Ижорскому заводу.
А Линн на этой сделке со шведами еще и денег прилично сэкономил: генераторы ему обошлись на десять процентов дешевле себестоимости, поскольку он шведам предложил их изготовить получив взамен лицензию на такую (им же и разработанную) конструкцию генератора. Все же инженер, знающий, как изготовить генератор мощностью в десяток гигаватт, такой маленький может разработать на уровне, заметно превосходящем любые нынешние проекты, и шведы это поняли…
А вот с турбинами получилось похуже, они обошлись на четверть дороже ранее запланированного. Но во-первых, они были гораздо мощнее, а во-вторых — и Линн это легко доказал нынешним инженерам — у них и КПД на малом напоре был прилично выше, чем у традиционных нынче радиально-осевых. Не очень приятным было и то, что металл для турбин тоже пришлось у шведов покупать, но все попаданцы были уже практически уверены, что такое положение долго не продлится. Хотя бы потому, что она заранее изучили, где в России в земле лежит много всякого полезного и как это полезное можно быстро и недорого из-под земли достать…
А тем временем комиссия Винтера-Кржижановского представила на рассмотрение в правительство очень интересные планы по проведению индустриализации — которые «слегка подправил» Иван. То есть он просто добавил в план большой металлургический завод в Липецке и парочку комбинатов по производству минеральных удобрений. Три комбината: в Соликамске и Старобине по выпуску удобрений калийных и фосфорных у разъезда Белый Мурманской железной дороги. Против Липецкого завода у Глеба Максимилиановича возражений не было, да и против постройки калийных шахт у Соликамска у него возник лишь вопрос «а хватит ли у России денег» — а вот насчет оставшихся двух комбинатов у него были возражения весьма серьезные. Сводящиеся главным образом к тому, что «строить огромные заводы на основании каких-то непроверенных слухов или вообще безосновательных догадок недопустимо». Однако Андрей Владимирович, выслушав его аргументы, просто махнул рукой:
