Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

— Я хочу стать знаменитой писательницей.

Взгляд искоса.

— Знаменитой писательницей? — повторяет сестра.

— Думаешь, я шучу?

— Думаю, ты в своем репертуаре. — Тишина. Марго закрывает шкафчик. — Так что именно?

— Что — что?

— Что именно ты будешь писать?

— О, то, что все обожают.

— Вон как.

— Может, стану писать романы. — Тон Анны делается задумчивее. — Или статьи. Кто знает?

— Международный успех?

— Да. Международное признание, квартиры в Лондоне, Париже и Нью-Йорке. Да-да, во всех трех городах.

— Писатели не могут жить в Нидерландах?

— Я не хочу. Мне хочется повидать мир.

— Угу. Подай вон ту папку.

— Подать тебе…

— Папку с бумагами. Анна. На которую ты положила стеллс'р.

— А-а, — говорит Анна. Убирает степлер и подает папку.

— Спасибо.

Секунда — и Анна спрашивает сестру:

— А ты?

— Я?

— Чем собираешься заниматься ты? — Анна не ждет, что сестра ответит. Обычно игры в духе «что, если» Марго не жалует. Но, к немалому удивлению Анны, Марго перестает работать. Ровно на столько, сколько ей надо, чтобы обдумать ответ.

— Пожалуй, — говорит Марго, — пожалуй, я бы хотела поехать в Палестину и стать акушеркой.

Анна вздрагивает.

— Правда?

— Я разве не говорила?

— Может, и говорила, но я решила, что ты шутишь. Ты хочешь в пустыню?

— Не вся Палестина пустыня, Анна.

— Но и не Нью-Йорк и не Лондон.

— И что? Может, мне интереснее помогать людям.

Тишина. Анна смотрит на стопку мятых накладных.

— Что-то хочешь сказать? — спрашивает Марго.

— Ничего, — отвечает Анна. — Кроме того, что ты, как обычно, жертвенная. Поедешь принимать детишек Сиона на благо евреев.

— И вовсе не всегда я жертвенная.

— В сравнении со мной — да.

— Ну, может, ты станешь писать на благо евреев.

Анна моргает, продолжая хмуро рассматривать бумаги. Писать на благо евреев. Поднять их из бездны страданий и показать их в таком свете, в каком это всегда было угодно Господу: как образцы добродетели. Не слишком ли возвышенные грезы для девочки?

— Может, и стану, — отвечает она.

За ужином она пробует рассказать о своих мечтах собравшимся узникам. Жить в далекой столице. Стать известной писательницей, обожаемой во всем мире.

— Ой, ну надо же, — криво усмехается госпожа ван Пеле. — Держу пари, что совсем скоро она выйдет замуж.

— Мама, — с упреком говорит Петер. На голове у него обычный хаос. Но лицом он похудел и выглядит более мужественным.

— Я всего лишь говорю правду, — отвечает его мать и едва заметно подмигивает. Она тоже похудела — после двух с половиной лет скудного питания. Кожа сделалась дряблой, накрашенные губы кажутся восковыми — Девушка настроена на карьеру, — ехидничает она.

— Тебе бы налегать на французский, если собралась жить в Париже, — тоном старшей сестры произносит Марго. — Votre français est plutôt atroce [7].

Анна кисло отвечает:

— Aller manger les escargots, s’il vous plaît [8].

— А я рада, что у Анны есть стремления, — неожиданно вступает в разговор мать. — Хотя Париж… Нью-Йорк? Зачем тебе так далеко? Не понимаю.

— Может, чтобы избавиться от постоянных поучений, — резче, чем хотелось бы, отвечает Анна. Просто взрослые так легко выводят ее из себя. Хотя сейчас воцарилась тишина — лишь Ее Величество Керли ван Пеле шипит о том, что она-де чересчур дерзит.

— Ну, — высокомерно и ехидно произносит господин Пфеффер, накладывая себе пережаренной картошки, творения госпожи ван Пеле. — Не просто писательницей, а знаменитой? В самом деле?

— Вам настолько трудно это представить, господин Пфеффер? — ехидничает в ответ Анна.

Когда Пфеффер только появился в Заднем Доме, это был ухоженный и тщательно одетый человек. Теперь его воротнички и манжеты поистрепались, а на голове остался жалкий клочок седых волос, кое-как зализанных ото лба.

— Трудно? — с усмешкой повторяет он. — Вот только у писателей должен быть талант, правда? Потому они и зовутся писателями, что у них есть талант к чему-то еще, кроме хамства.

Анна мигом вскакивает на ноги, готовясь взорваться, но мать тут же ее осаживает.

— Вернись за стол! — велит она. Лицо ее заострилось, черты стали резче, точно кто-то отрезал от нее по кусочку. — Бога ради, дочь, не за ужином же!

— То есть вы позволите ему говорить со мной таким тоном? — взвивается Анна.

— Аннеке, прошу тебя. Сядь, — спокойно говорит Пим. — Не порти аппетит другим.

Анна морщится, но плюхается на свое место и сидит с надутым видом. Рядом с ней сидит Беп. Сегодня вечером она ужинает с ними.

— Ну я вот тоже посмотрела бы Нью-Йорк, — говорит она, подняв глаза от своей тарелки.

Мама озадачена.

— Правда, Беп? Серьезно? — Вероятно, она не представляет, чтобы молодая девушка уехала так далеко от дома. Но голос Беп полон энтузиазма.

— О да, — отвечает она. — Мечтаю стоять на крыше самого высокого здания в мире и смотреть на горизонт с высоты птичьего полета.

— Молодец, Беп, — Пим всегда рад высказать одобрение. — Нью-Йорк — самый удивительный город из всех, что я видел.

— Пим жил в Нью-Йорке в молодости, — радостно поясняет Анна. — Когда еще не женился. Работал на бывшего одноклассника: его отец держал большой универсальный магазин. Как его звали, Пим? — спрашивает она. — Запамятовала.

— Штраус. Натан Штраус. Но все друзья звали его Чарли.

— Может, мы с тобой поедем туда вместе, Беп, — говорит Анна, чересчур увлекаясь планами на будущее. — Мне бы тоже было интересно посмотреть мир с крыши небоскреба.

— Это было бы здорово, Анна, — отвечает Беп, но тут разворчался Герман ван Пеле.

— Когда я был мальчишкой, мой старик здорово выпорол бы меня хворостиной, болтай я столько. И Беп впутываешь в свои глупые фантазии? — бурчит он. — Это уже…

— Они не глупые! — вмешивается в отцовское ворчание Петер. — Анна очень умная. Очень умная, — твердо говорит он, на что его мать ехидно отвечает:

— Есть, Анна, такое выражение, и тебе подходит: «Умная голова, да дураку дана».

— Мама, ты говоришь ужасные вещи! — резко возражает Петер. — Если Анна думает, что может стать знаменитой писательницей в Нью-Йорке, Париже и где бы то ни было, так и будет, — не унимается он, отчего отец выкатывает глаза.

— А ты-то кто? Цыганка-гадалка? — громко осведомляется господин ван Пеле, засовывая в широкий рот вареную луковицу. Жена трогает его за запястье.

— Керли, — ласково упрекает она мужа. — Пусть их. Они дети. Пусть капризничают.

— Прошу прощения! Но я и минуты не потерплю в этом обществе! — резко заявляет Анна, вставая из-за стола и убегая из комнаты. На ее глазах слезы.

Мать окликает ее:

— Анна! Анна, вернись и убери за собой посуду!

Но Анна не собирается повиноваться приказам.

— Пусть за мной доедает господин Пфеффер, — не оборачиваясь, кричит она. — Места для добавки ему всегда хватает.

Господин Пфеффер с невинным видом поднимает взгляд от тарелки, прожевывает и глотает:

— Ну вот и что я такого сказал, чтобы она так себя повела?

На чердаке Анна, укрывшись от глаз, хватает Муши, кота Петера. Хоть он и не ангел, как ее кот Дымок, несчастный брошенный бедолага, но теплый и в нем бьется сердце. Снаружи в окно скребутся ветви высоченного конского каштана, увенчанного величественной кроной. Она научилась искать в нем утешение. Дерево простояло тут не одно десятилетие, милостиво позволяя ветру шелестеть ветвями. Это успокаивает ее.

Она поспешно вытирает глаза — и тут слышит, что кто-то взбирается по лестнице, окликая ее по имени. И узнает голос.

— Анна? — Петер осторожничает, точно она в любой момент может неожиданно взорваться. Она целует мягкую шерсть на голове.