Надежда Попова - Ведущий в погибель.
Двое… Если Арвид с оставшимся птенцом вздумают напасть разом, им ничего не светит. Арбалет все-таки стоило взять — сейчас, когда можно было уже не скрываться постоянно, он сильно бы пригодился; даже и без перезарядки четыре выстрела подряд это немалое подспорье, когда дело касается стригов…
За распахнувшейся створкой первой двери обнаружилась все такая же пустая комната, вот только на стене горел забытый светильник, а на столе стоял наполненный водой кувшин и глубокая миска с обкрошенным ломтем хлеба и недоеденными кусками какого-то овощного блюда. «Охрана Арвида?» — предположил Курт, и стриг вновь не отозвался никак, снова замерев посреди комнаты и настороженно озираясь. «Они здесь» — показал тот неуверенно и прикрыл глаза, вслушиваясь. «Не пойму, где» — докончил стриг, наконец, и Курт вопросительно ткнул пальцем в стену, граничащую с соседней комнатой. «Возможно», — согласился тот и, встряхнув головой, кивнул на выход — «Идем».
У следующей двери фон Вегерхоф снова остановился, перехватив ладонь на рукояти поудобнее, отступив на полшага и явно не решаясь открыть, и когда Курт вознамерился уже поторопить его, одна из створок впереди внезапно распахнулась, и в коридор, ступая твердо и уверенно, вышагал Эберхарт фон Люфтенхаймер. На пришельцев фогт взглянул сурово и, остановясь поодаль, поинтересовался:
— Какого черта происходит в моем замке?
Молчание и всеобщая неподвижность длились мгновение — всего одно короткое и такое долгое мгновение, и лишь после, лишь по памяти, возможно было воспринять все то, что случилось, когда упала песчинка этого мига.
Дверь, у которой стоял фон Вегерхоф, распахнулась с невероятной силой, повиснув на одной петле и отшвырнув стрига в сторону, какая-то смазанная тень мелькнула перед взором, и Курт почувствовал, как пальцы теряют клинок, как в спину и затылок врезается камень пола, уронив на глаза тьму и застлав слух бешеным перезвоном. Воздух встал в глотке горстью ржавых гвоздей, когда на шее словно стиснулся стальной ошейник, пережавший горло и не дающий вздохнуть; что-то неведомое вздернуло его с пола, притиснув к стене, и сквозь затихающий звон пробился голос, уже слышанный однажды на ночной ульмской улице:
— Застынь!
Еще одно долгое мгновение прошло все в той же мгле и гуле где-то под самой макушкой, стальной ошейник на горле сжался крепче, вырвав невольный хрип, и голос повторил — чуть жестче и громче:
— Я сказал — застынь, Александер, или мальчишка труп.
Глава 26
Мгновения падали, как снежинки — медленно и равнодушно, и было никак не возможно понять, сколько их миновало, таких неспешных мгновений, прежде чем начала рассеиваться тьма, прежде чем стал тише звон — стал тише, но не смолк совершенно, и все так же словно сквозь колючий кустарник продирался воздух в легкие…
Глаза напротив — первое, что Курт смог рассмотреть; горящие ненавистью и злостью глаза того, кто держал его за горло, прижав к стене и почти подвесив над полом. Еще одной вечностью позже взгляд сумел собраться на всем остальном — фон Вегерхоф, замерший в пяти шагах в стороне, фогт, так и стоящий у двери, из которой появился, и на пороге комнаты рядом, в окружении юной девицы и двух стражей — поджарый, как волк, стриг в нехитром, словно у справного ремесленника, холщовом платье.
— Хорошо, — выговорил он, указав себе под ноги. — А теперь оружие. Всё оружие. На пол.
Фон Вегерхоф помедлил, бросив мельком взгляд вокруг, и тот кивнул:
— Верно. Слишком много, слишком сложно… Оружие, или Конрад сломает щенку шею.
Брошенные меч и кинжал лязгнули о пол, со скрипением проехавшись по камню к ногам Арвида, и тот улыбнулся:
— Вот и ладно. А теперь, поскольку ты и сам по себе какое-никакое оружие — на колени и сцепи на затылке руки.
— Не дождешься, — с шипением отозвался стриг; Арвид вздохнул.
— Конрад, — позвал он, Курт ощутил, как темнота вновь навалилась, стремясь погасить сознание, и голос фон Вегерхофа пробился сквозь звенящую мглу едва-едва:
— Стой.
— Конрад, — чуть другим тоном повелел Арвид, и хватка ослабла, позволив ему дышать и снова видеть происходящее.
И без того бледное лицо фон Вегерхофа было похоже на меловую маску, закаменевшую и смерзшуюся; замявшись на миг, стриг медленно опустился коленями на пол, подняв руки, и замер, не глядя вокруг.
— Вот так-то лучше, — одобрительно отметил Арвид, выходя в коридор, и, бросив взгляд на Курта, равнодушно махнул рукой. — Конрад, ты проломишь ему кадык.
— А может, и стоило бы? — предположил птенец мрачно; тот улыбнулся.
— Посмотрим… Забери оружие и отпусти. Этот не помешает.
Когда хватка разжалась, он рухнул на пол, не чувствуя ни пола под собою, ни себя самого; воздух устремился в легкие рваными холодными глотками, умеривая шум и звон в ушах, голова закружилась, и подняться на ноги он сумел не с первой попытки.
— Знаешь, Александер, — продолжил Арвид, не глядя на него, — поначалу я полагал, что ты испытываешь слабость к смертным кошечкам; и это понятно. Случается. Но оказывается, твоя слабость смертные вообще. Я думал также, что инквизитор-приятель это не более чем прикрытие на случай осложнений, обманутый бедолага или даже, быть может, слуга, однако — смотри-ка, я ошибся… И ты явился сюда за той девчонкой… На что ты надеялся? перебить нас всех? Глупо. Ведь ты не мог не понимать, насколько это глупо.
— Твой птенец тоже говорил что-то подобное, — глухо произнес стриг, приподняв голову. — Марк, кажется. Он, можно сказать, всем сердцем рвался доказать это.
Тот поджал губы, распрямившись, словно трость, и Конрад рванулся вперед, перехваченный за плечо своим мастером.
— Нет, — приказал Арвид холодно, отстранив птенца назад, и неторопливо, сосредоточенно перевел дыхание. — Увы, — согласился он медленно спустя несколько секунд тишины. — Не поспоришь. На твоем счету двое моих птенцов. Ты лишил меня двоих, Александер… Признаюсь, поначалу я поверил, когда ты сказал, что той ночью в Ульме ты лишь защищался; признаюсь, растерялся. Но по зрелом размышлении понял — ты убил моего птенца, убил своего не из самозащиты, не в схватке за территорию, даже не ради его крови — нет; ты убил его, пытаясь защитить того смертного, что валялся там на земле. Ты убил одного из нас, чтобы продлить жизнь одного из них. Даже поняв это, я не сразу поверил. Сегодня ты здесь, подставляешь собственную голову и снова убиваешь своих — ради того, чтобы спасти человека, которого, быть может, уже нет в живых. И сейчас, кроме (снова признаюсь) беспредельного гнева, я испытываю столь же безграничное любопытство. Почему?
— Если бы ты мог понять, — все так же тихо отозвался стриг, — ты уже понял бы. К чему тебе мой ответ.
— О, — поморщился тот, — только без превыспренностей, пожалуйста. Любое событие, действие и явление в этом мире можно объяснить нехитрыми и понятными словами… Впрочем, я в самом деле кое-что уже понял. Нечто сходное видеть мне доводилось, я встречал тех, кто, подобно тебе, брал под крылышко смертных, но тогда речь шла об одном… чаще «одной»… или двух, о паре-другой приятелей, но чтобы вот так оберегать род людской? Брать под защиту этих овец — для чего?
— «Этих овец»… — повторил фон Вегерхоф с болезненной усмешкой. — Ты забыл, кто ты сам, Арвид? Забыл, что не родился таким?
— Разумеется, помню. Разумеется, знаю, кто я сам; я, Александер, тот, кто покинул это стадо — вот кто я. И вот кто ты. Почему ты забыл это? Мне действительно интересно; что-то подсказывает мне, что это напрямую связано с твоими способностями высшего, хотя ни высшим, ни даже хоть просто мастером ты не являешься. Ведь я прав?
— Прав или нет, — устало откликнулся тот, — что тебе до этого?
— А ты интересный exemplar, — заметил Арвид, медленно приблизившись, и присел перед стригом на корточки, глядя в лицо сквозь пристальный прищур. — Что-то в тебе не так. Что-то кроме ядовитой крови. Что-то кроме столь необъяснимой любви к смертным… Или нет; именно она. Вот оно что. Узнаю это унылое выражение лица, эти нотки вселенской скорби в голосе. Узнаю эти слова. Узнаю проповедь. Уже слышал. Такие, как ты, призывают раскаяться и отказаться от того, что составляет нашу жизнь и сущность, что дает нам силы, призывают возвратиться в прежнюю жизнь, не понимая, что это не нужно и невозможно… Вот только тебе это удалось — удалось сочетать две жизни. Не думаю, что ты был таким со дня обращения, иначе не было бы этой тени в твоих глазах. Как ты этого достиг?
— Чего именно? — покривился в усмешке фон Вегерхоф. — Жизни под солнцем, которого тебе больше никогда не увидеть? Равнодушия к серебру? Жизни без крови?
— Всего. Ты добился этого сам — я вижу это, слышу это в твоем голосе. Так, как говоришь об этом ты, может говорить лишь тот, кто шел к этому долго и упорно и, наконец, получил желаемое… Или я ошибся? Неужели твой мастер был способен на это — передать тебе способности высшего? Кто он? как он это сделал?
