На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— С кем имею честь? — даже спешившись, огромный Козиглова возвышался над капитаном подобно горе.

— Капитан Аберкромби, — представился тот, поклонившись вполне учтиво.

— Ротмистр Козиглова, шляхтич герба Зервикаптур, — ответил тот. — Командую рейтарами и конными аркебузирами в войске великого князя литовского. И мне был отдан недвусмысленный приказ взять этот холм.

— Насколько мне известно, — усмехнулся Аберкромби, — единственный великий князь литовский сейчас сидит по ту сторону стен.

— Король польский, — возразил ему Козиглова со обыкновенной своей обстоятельностью, — лишён венца великого князя литовского виленским элекционным сеймом, посему не имеет более права так именовать себя.

— Это всё grande politique, до которой мне, честно признаться, и дела нет, — отмахнулся Аберкромби. — Но поскольку мне был отдан недвусмысленный приказ этот холм оборонять и не допустить вас на него, то я буду делать это всеми доступными силами.

— Со стен этот холм хорошо простреливается, — заметил Козиглова, — как думаешь, пан капитан, долго ли ляхи на стенах медлить будут, прежде чем всё тут с землёй перемешают? Моих рейтар и твоих солдат.

— Приди и возьми, — усмехнулся Аберкромби. — Более нам говорить не о чем, господин ротмистр, теперь пускай за нас сталь и свинец поговорят.

Многие обвиняли пана Козиглову в дубоголовости, однако мало кто знал, насколько он толковый командир. Понимая, что разговор окончен и сейчас англичанин вполне может приказать своим мушкетёрам дать залп по нему, он развернул коня и быстро спустился с холма. Знаменосец с трубачом не замедлили последовать за ним. Проезжая мимо колючих кустов, обильно росших у подножия холма, Козиглова зачем-то вынул до половины из ножен свой тяжёлый рейтарский палаш, скорее даже меч, какими вооружались рыцари даже не прошлого, а предшествующих ему столетий, и с сильным звоном и скрежетом вогнал обратно. Трубач со знаменосцем решили, что так он борется с гневом. Ведь мало кто во всём войске мог поверить в то, что литвин этот обладает настолько добрым сердцем. Они не знали, что это был условный сигнал для скрывавшихся в тех кустах конных аркебузиров.

Бесшумно эти всадники расстались со своими лошадьми, и, покуда капитан Аберкромби отвлечён был на посольство Козигловы, и все взоры прикованы были к нему и его спутникам, аркебузиры подобрались к подножию холма пешими и засели в том самом колючем кустарнике. Вооружённые длинными аркебузами с колесцовым замком, почти не дающим осечек, и потому лучшим для конного боя, употребляемым в основном в пистолетах, они лишь ждали сигнала командира. А дождавшись его, дали слитный залп по мушкетёрам Аберкромби. Их было слишком мало, чтобы нанести настоящий ущерб. Кажется только ранили кого-то да и то не сильно, однако перестрелка завязалась тут же. Английские мушкетёры отвечали засевшим в кустах аркебузирам такими же слитными залпами. Палили, считай, вслепую, и потому урона противнику не наносили вовсе. Однако перестрелку эту заметили со стен Варшавы, чего и добивался ротмистр Козиглова.

Артиллеристам на стенах был отдан строжайший приказ открыть огонь по холму, как только враг попытается взять его. Козиглова отлично понимал это, а потому не спешил кидать своих рейтар под ядра польских пушек, явно пристрелянных по холму. Затея же с небольшим отрядом аркебузиров, засевших в кустах и спровоцировавших английских мушкетёров, оправдала себя целиком и полностью. Как только завязалась перестрелка, и её заметили со стен Варшавы, оттуда ударили пушки. Как и обещал капитану Аберкромби Козиглова, холм, и всех, кто на нём, начали буквально перемешивать с землёй. Со стен ведь не видно, что там стоят только английские мушкетёры, раз стрельба идёт, значит, враг близко, и надо выполнять приказ. Засевшие же у подножья аркебузиры просто залегли, пережидая пушечный огонь. До них долетали лишь случайные ядра, да и те никому вреда не принесли, бились об землю и катились себе дальше. Мушкетёрам Аберкромби досталось куда сильнее. Погибла почти треть из них, многие же из переживших обстрел были ранены, как и сам капитан, которому рассекло лоб кусками камня, выбитыми ядром из земли.

Как только обстрел прекратился, Козиглова почти сразу вернулся на холм, чтобы стать свидетелем печального зрелища. Чудом пережившие обстрел мушкетёры сидели на земле, кто-то помогал товарищу бинтовать рану, другие же просто тупо глядели на здоровяка верхом на могучей кобыле. На ноги подняться Аберкромби смог с трудом: голова кружилась, кровь сочилась из-под повязки, остановить её не удавалось, камни рассекли кожу слишком глубоко.

— Прежде я просил вас покинуть холм, пан капитан, — заявил Козиглова, — теперь же требую вашу шпагу.

— Вынуждаете нас сдаться, — прохрипел Аберкромби, привычным уже жестом смахивая кровь, льющуюся в глаза.

— Совершенно верно, — кивнул Козиглова, который на сей раз не стал спешиваться и теперь говорил с капитаном с высоты седла, отчего казался ещё выше, — и если вы не сделаете этого, я снова отдам приказ моим людям начать стрелять. Сколько вас останется после того как замолчат пушки на стенах Варшавы?

Капитан Аберкромби не хотел сдаваться, однако выбора ему не оставили. Он понимал, что враг потерь не понесёт, ведь все ядра достанутся его мушкетёрам, потому что на стенах никто не станет разбираться, а просто выполнят приказ. И попросту перемешают его людей с землёй, обратив этот злосчастный холм в его могилу. Поэтому он вынул из ножен шпагу и отдал её ординарцу, а тот поспешил передать знаменосцу, сопровождавшему Козиглову.

Холм был взят, и уже той же ночью на нём начались работы. Несколько десятков выбранцов принялись сооружать там редуты и насыпать вал для защиты от пушек со стен Варшавы. Выбранцы работали почти без света, путались друг у друга под ногами, ругались отчаянно, но дело делали, понимая, что с первыми лучами солнца их ждёт жесточайший обстрел. А потому нужно как можно больше сделать, прежде чем в Варшаве поймут, что холм потерян и примутся перемешивать их с землёй.

Лонгин Козиглова отличался не только милосердием, не свойственным людям в ту эпоху, но и удивительной скромностью. Он предстал передо мной с докладом о взятии холма, и когда его начали расспрашивать, как это было, лишь отмахивался и говорил, что не важно как, главное, дело сделано. Тогда пришлось вмешаться его поручику, который и рассказал о военной хитрости Козигловы во всех подробностях.

— И каковы потери? — поинтересовался я.

— Двое раненных и те легко, — ответил Козиглова и добавил обычным своим тоном: — Слава Господу и Деве Пречистой.

— Пан Януш, — обратился я к князю Радзивиллу, — к вам, как к лицу осадой командующему обращаюсь. Найдите для пана Козигловы подходящий полковничий буздыган, он его заслужил.

— Ваша милость, — едва в ноги мне не повалился ошеломлённый Козиглова, — вельможный князь, ведь недостоин я такой чести, чтобы прежде других полковником становиться. Нет у меня соображения для такого чина.

— Чего вы достойны, пан Лонгин, — отрезал я, — то нам с князем Янушем, как людям с большим соображением, нежели у вас, решать позвольте. Примите булаву и будьте её достойны.

Козиглова стоял как громом поражённый моими словами, покуда товарищи не увели его, чтобы устроить пирушку по случаю получения высокого чина.

— Этакому Голиафу, — усмехнулся князь Януш Радзивилл, — надобно буздыган особый изготовить, а то обычный для него маловат. Несерьёзно смотреться будет за поясом.

Однако добрые вести на этом закончились и начались тревожные. С юга и с запада шли две армии, и пока о том, кто их ведёт и все намерения их были нам неясны. И это было в высшей степени неприятно.

Вести о приближающихся армиях дошли и до Варшавы, и о том, кто же идёт к столице: помощь или новые враги, много разговоров по всему городу. Само собой обсуждали это и в королевском кабинете, где совещания, в которых принимали участие первые люди королевства, длились порой по целому дню.