Михаил Ромм - Я болею за «Спартак»
Розенфельд ставит рекорды корреспондентской изобретательности: даже в эти однообразные дни он находит материал для ежедневных радиограмм в «Комсомолку».
Медведи подходят к ледоколу и падают, пораженные разрывными пулями. В камбузе стоит бочка с медвежьим мясом, и если проголодаешься в неурочное время, можно отрезать себе бифштекс и поджарить его на раскаленной докрасна плите.
«Взял» и я своего медведя. Он в нерешительности переминался с ноги на ногу метрах в двухстах от ледокола, раздумывал, очевидно, стоит ли подходить ближе. Я спустился на плавучий лед и стал приближаться к зверю. Медведь следил за мной, раскачивая из стороны в сторону узкую небольшую голову. Я подошел метров на двадцать — он не нападал и не обращался в бегство. Он стоял, повернувшись ко мне боком, и, казалось, был в недоумении — что предпринять. Я прицелился и всадил ему в бок пулю. Медведь упал, предсмертная судорога прошла по его большому телу.
Небольшой, однако, шанс оказался у «властителя Арктики» даже на плавучем льду. Я доставил только лишние хлопоты себе и помогавшим мне матросам: пришлось издалека подтаскивать медведя к ледоколу...
...Наконец льды расходятся, и «Малыгин» идет по чистой воде к северу. Но Чертков не сходит с капитанского мостика: туман ограничивает видимость, и это тем опаснее, что до Земли Франца-Иосифа уже недалеко. Ледокол осторожно крадется в молочной пелене. Туман поглощает звуки, все вокруг смутно, неясно, таинственно.
Но вот из тумана выплывает крутой, угрюмый буро-коричневый мыс, перепоясанный снежником. Он похож на гигантский бутерброд: толстый ломоть ржаного хлеба, толстый слой масла и сверху — второй ломоть хлеба. Хмур и неприветлив первый лик Земли Франца-Иосифа.
На капитанском мостике, посовещавшись, решили, что перед нами мыс Диллон на острове Клинток. Значит, течения отнесли нас на 60 километров к востоку от мыса Флоры, южной оконечности острова Нордбрук, на который мы должны высадиться, чтобы осмотреть остатки зимовавших на нем экспедиций. «Малыгин» меняет курс и осторожно пробирается в тумане на запад.
Внезапно слышится резкий скрежет, совсем не похожий на шуршание льдин о борт корабля. Мы чувствуем сильный толчок, второй, третий. Ледокол бросает из стороны в сторону.
С капитанского мостика доносится «большой морской загиб». Чертков при каждом толчке как-то странно приседает и хлопает себя по ляжкам.
Наконец «Малыгин» останавливается, словно к чему-то пригвожденный: он засел на подводных камнях, на «банке», как говорят моряки.
Чертков потерял всю свою капитанскую важность. Шутка сказать: посадить ледокол у Земли Франца-Иосифа на камни, да еще с интуристами. Придется, чего доброго, вызывать буксир из Архангельска.
Одна за другой раздаются команды. По палубе забегали штурманы и матросы. Толстый шланг протянулся к корме: перекачивают воду в кормовые цистерны. Спустили две шлюпки, на всю длину якорных цепей отвели якори назад и вцепились ими в каменистое дно. Заскрипел, завращался брашпиль, якорные цепи натянулись, как струны, стараясь стащить ледокол с камней. Гребной винт заработал на предельных оборотах, давая «полный назад». Ничего не помогало: ледокол дрожал крупной дрожью, как норовистая лошадь, но не трогался с места. Острые камни мертвой хваткой вцепились в его киль и корпус. Оставалась последняя надежда — на луну, верную спутницу нашей планеты: ведь это она «заведует» приливами и отливами и, если захочет, может покрепче притянуть к себе соленую воду Баренцева моря и высвободить киль «Малыгина» из острых камней.
Туман, как занавес в театре, поднимается вверх. И тогда мы видим, что не одни попали в беду: целая стая айсбергов и льдин засела вокруг нас на мелях и банках.
Ждем час, другой, третий. И вдруг, когда надежда была уже почти потеряна, корпус «Малыгина» перестает содрогаться, и ледокол плавно, с неожиданной легкостью сходит с камней. Льдины и айсберги остаются позади.
Идем к мысу Флоры. Но высадиться на него не удалось: разразился шторм. Ветер срывал пену с гребней волн и бросал ее к верхушкам мачт, белые буруны бушевали у подножия мыса, рваные клочья тумана то скрывали, то обнажали его бурую вершину. Капитан меняет маршрут, решает идти прямо в бухту Тихую, где расположена зимовка.
Мы идем туда не обычным путем, не широким Британским каналом, делящим архипелаг на две части, а узким, еще нехоженым проливом Миерса. Идем осторожно, промеряя лотом глубины. Ветра в проливе нет, качка стихает, ярко светит солнце. И тогда Земля Франца-Иосифа предстает перед нами во всем своем сверкающем великолепии. Неторопливой чередой проходят мимо нас острова архипелага. Из темносиней воды встают отвесные буро-коричневые скалы причудливых очертаний: то зубчатые крепостные стены, то мощные бастионы, то источенные штормами шпили. В прорывах между скалами сползают к морю глетчеры, не белые, а розовые или бледно-зеленые от проросших в них лишайников; они обрываются к воде стеклянно-синими ледяными срезами. Айсберги, прозрачные, разъеденные водой, с голубыми отсветами в глубоких впадинах и пещерах, задумчиво дрейфуют у берегов. Над скалами, над глетчерами, над айсбергами — небо в серых, светло-оранжевых, голубых оттенках, без единой яркой, кричащей краски. Пейзаж неповторимой суровости и нежности, пейзаж не нашей, а другой, неведомой планеты, полярная сказка, пригрезившаяся только одному художнику — Чюрлионису.
Она берет нас в плен, эта арктическая сага, берет надолго, навсегда: до конца дней своих не забыть мне темно-синюю ширь проливов, амфиладу плывущих нам навстречу островов и высокое, сурово-нежное небо.
...Уже виден остров Скотт-Кельти; за его плоской, черепахообразной громадой скрыт остров Гукер. Там, в бухте Тихой, на самой северной в мире радиостанции, десять наших товарищей в томительном нетерпении ищут на горизонте дым ледокола, ждут, чтобы прорвалась, наконец, блокада одиночества, ждут вестей и писем от близких. Ведь в то время самолеты еще не летали с Большой земли на Землю Франца-Иосифа, и только радио служило связью между затерянной в базальтовых валунах зимовкой и остальным миром.
Волнуемся и мы: нетерпеливо ждем, пока «Малыгин» огибает мысы и глетчеры Скотт-Кельти. И вот они отходят влево, и перед нами открывается величавый простор бухты Тихой. Спускающийся с прибрежных гор глетчер, обрываясь в море, образует ее берега. Слева ее замыкает высокий обрывистый мыс Седова, справа, вдали, виден выступающий в море красновато-бурый массив скалы Рубини — так назвали ее в честь знаменитого итальянского тенора участники американской арктической экспедиции Файла, побывавшие здесь в 1905 году. В середине бухты дрейфует белоснежный айсберг, очертаниями напоминающий двугорбого верблюда.
На вершине мыса Седова вырисовываются на фоне неба два грубо сколоченных креста, у его подножия, среди больших валунов, разбросаны приземистые, посеревшие от непогоды домики зимовки.
Нас ждут: радиомачта расцвечена красными флажками, зимовщики выстроились у берега. От маленькой пристани отваливает моторка. Заполняя бухту громким тарахтением, она направляется к «Малыгину». В бинокль различаем на ней четырех зимовщиков. Сейчас мы увидим их, исхудавших, изможденных шестимесячной полярною ночью...
...По веревочному трапу поднимаются и сразу же попадают в наши объятия... трое крепких, упитанных, краснощеких, заросших бородами парней — начальник зимовки Иванов с двумя товарищами. Четвертый ждет в моторке. Передаем гостям письма от родных и живые цветы с Большой земли. «Дороже золота», — говорит механик Плосконосов, бережно засовывая письма в карман кожаной куртки. Начинаются расспросы, но Визе и Пинегин уводят всех троих в свою каюту для доклада о делах зимовки.
Мы не хотим ждать, пока «Малыгин» бросит якорь и спустит шлюпку: моторка перевозит нас на берег. Стая пушистых собак — белых, серых, коричневых, черных, виляя задранными кверху хвостами, окружает нас. Плотно прижавшись к нашим коленям, они не дают нам пройти, пока мы дружески не похлопаем их по спине; каждому живому существу хочется ласки.
Здороваемся с зимовщиками, они приглашают нас в свой жилой дом. Это крепкая постройка из толстых бревен. Хорошо проконопаченные стены не пропускают ни ветра, ни мороза. Столовая, или как говорят на зимовках, кают-компания, просторна и уютна. В ней — библиотека, патефон.
На столе лежит книга, судя по обложке, читанная и перечитанная. Смотрю фамилию автора и заглавие — «Лауридс Бруун. Счастливые дни Ван-Цантена» — и представляю себе, как в долгую полярную ночь, когда трещит стужа и завывает ураган, когда на темном небе играют сполохи северного сияния, зимовщики читают эту повесть о далеких островах Океании, опаленных тропическим солнцем, о лазурных лагунах и коралловых рифах, о маленькой хижине, крытой пальмовыми листьями, о любви белого человека и женщины с коричневой кожей, с простым и щедрым сердцем.
