Борис Дедюхин - СЛАВА НА ДВОИХ
Шофер перевел эти слова с французского на немецкий, Николай тоже стал смеяться и сказал:
— На это французы мастаки. У них тут есть футбольный клуб, объединяющий работников всяких похоронных организаций — кладбищ, мастерских, в которых гробы, кресты, венки и прочие нерадостные вещи изготавливают. Так команда этого клуба называется «Спи спокойно!».
Оба опять принялись гоготать, их еще и Кулик поддержал. Анилин слушал осуждающе: ведь ужаснейшее положение, а они веселятся! Правда, шофер сразу же и посерьезнел, произнес озабоченно:
— Может, и верно сказал ваш великий Достоевский, что Париж — единственный город, где можно быть несчастным и не страдать, однако что-то все же надо предпринимать... А то недолго и до страданий, особенно крэку вашему. Куда, в какую сторону подадимся? Я только то знаю, что нумерация домов всех улиц здесь начинается от Сены либо по ее течению...
Загорелое, жесткое лицо Николая оставалось беспечным, даже веселым. С интересом выслушав шофера и убедившись, что никакой полезной информации от него не получить, он решил:
— Сейчас я сбегаю — такси найму.
Это Насибов здорово придумал: легковушка пошла впереди, дорогу показывает — фургон следом. Куда ни посмотришь — улицы да мосты, перекрестки да росстани, насилу доплелись до ипподрома.
Лонгшамп — значит в переводе на русский язык «длинное поле». И верно — страх как длинное: почти на три километра протянулось между Булонским лесом и берегом Сены. Вдоль всей скаковой дорожки по эллиптическому, приплющенному кругу тянутся белые чистенькие конюшни. Все их ославили в ту знобкую промозглую сутемь, отыскивая свое место, а когда нашли, то выяснили, что зря старались: Анилина надо сначала лечить. Поставили его, кашляющего и хлюпающего, в лазарет, где нестерпимо воняло карболкой, гашеной известью, еще чем-то нехорошим.
Угрюмый коновал стал по нескольку раз на дню раздирать до боли губы — велел язык показывать, загонял под кожу иголки, совал в рот всякую пакость, лекарства заставляли принимать в лошадиных дозах.
И выступать здесь опять было делом зряшным — мало того что снова свое имя опозорил, еще чуть ногу в выбоине не сломал. Он скакал в своей жизни двадцать семь раз и только три раза оставался без призового места; сначала в двухлетнем возрасте в Будапеште, когда был без Насибова и в большом беспорядке, а еще дважды как раз вот на Лонгшампском ипподроме... Нет, нет, что ни говорите — скверный городишко этот ваш хваленый Париж; не чаял Анилин, как и выбраться из него.
Если бы ему было вдомек, то смог бы он утешиться вот каким фактом: французы, рекламируя скачку на приз Триумфальной арки, и по сей день особо подчеркивают, что за него в разные годы (а он существует с 1920 года) боролись феноменальные лошади, и следует их перечисление — Рибо, Рибокко, Си Берд, Анилин, Баллимос, Реляйнес, Сер Айвор, Ортелло. Ну что же: ради того, чтобы попасть в такой поминальник, не обидно и горе помыкать. Хотя как сказать: и без Триумфальной арки имя Анилина было бы в самом ярком созвездии мировых скакунов.
ГЛАВА Х
Через две недели после скачки на Лонгшампском ипподроме Анилину предстоял старт в Кёльне.
Как часто с ним случалось, в поездке он ничего не ел, опять рассопливился и расчихался. Здесь надо оговориться, в скобках, что повышенная чувствительность Анилина ко всем изменениям в пище, в условиях содержания, в погоде не были свойственны ему лишь — это особенность всех чистокровных верховых, да и вообще — всех лошадей. Это ведь только говорится так — «лошадиное здоровье»: этими словами лишь сила и выносливость подчеркиваются, но не стойкость перед суровостью жизненных обстоятельств. Или вот говорят еще любители спиртного — «лошадиная доза». И это лишь фраза: организм самого сильного жеребца не справится даже с половиной того алкоголя, что принимают внутрь иные «тотошники» за один скаковой день. И плакат о вреде курения лишь для несведущих выглядит убедительно: де, капля никотина даже лошадь убивает! Но того в плакате не предусматривается, что для любой лошади смертельной является доза яда, в семь раз меньшая, чем для человека, или что лошадь может погибнуть от разряда электрического тока, силу которого человек пальцами рук даже и не почувствует. К изменениям температуры лошади привычны, способны переносить и лютую стужу, и африканскую жару, но вот сквозняки—нож острый для них. Потому-то тогда, при переезде из Парижа в Кёльн Анилин занемог — железнодорожный вагон хоть и утепленным был, но на ходу поезда продувался насквозь. Насибов тогда сильно переживал: поставил Анилину термометр — жар, чуть не под сорок градусов, уж не воспаление ли легких?!
Но все обошлось хорошо. Стоило Анилину попасть в знакомую уютную конюшню, где вдосталь было сладкого сена, овса, отрубей, моркови и сахара, как все его недуги будто рукой сняло. Секрет быстрого исцеления заключался, ясное дело, не только в конюшне да в еде — он всегда жил с комфортом и вкусно питался, а в том еще, наверное, что он сразу вспомнил: здесь его уже чествовали!
И суетиться не надо — времени впереди как раз. И никаких тебе сюрпризов, все знакомо, понятно — куда как с добром.
На следующее утро Кулик подседлал его, и он катал на себе Николая шагом, рысью и легким галопом по песчаной и травянистой дорожкам. А в вечерние сумерки— самое любимое его время дня — просто моцион, променад перед ужином.
За неделю до стартов — «подгалоп», в среду галоп правдашний.
Одно из таинств жокейского искусства — чувство пейса. В отличие от наездников, которые восседают в колеснице, держа в руках вместе с вожжой секундомер, жокей должен определять резвость скачки на глазок. Эта относительная (не отрешенная, не безусловная — сравнительная по отношению к другим лошадям) скорость, которую жокей каждосекундно определяет про себя и которой руководствуется, решая, как сложить скачку, и называется пейсом. Николай проскакал контрольный галоп на две тысячи четыреста метров, у отметки его ждал с секундомером Кулик. Нажав на головку хронометра, он спросил:
— Как по-твоему, сколько?
— Две сорок, — без раздумья бросил Николай.
— Гениально! — восхитился Кулик. — На полсекунды всего промазал.
Анилин мчался, значит, со скоростью легкового автомобиля — почти шестьдесят километров в час, но когда его расседлывали, стоял в паддоке свеженьким, будто в легком кентере прошелся: живот при вздохе поднимался не высоко, ровно, кожа почти не вспотела, он шлепал нижней губой и озирался по сторонам, словно просился еще раз на круг. Ветер заголил ему гриву, и он стал похож на патлатого подростка-забияку.
Николай огладил лошадь, с удовольствием ощущая под рукой упругую и нежную кожу. В большом порядке был Анилин, и Насибов мысленно похвалил себя за то, что в Париже не потребовал от лошади всех ее сил: Си Берда все равно бы не обогнал и к Большому призу Европы не был бы готов.
Утром, придя в конюшню, Николай задал всегдашний вопрос:
— Как Анилин?
— Накушамшись, почивать легли-с!..
— Овес весь съел?
— Хоть бы единое зернышко приличия ради оставил!
— Молодчик! А грум из французской конюшни плачется: у них лошади разнервничались, как индюшки, ничего в рот не берут.
— Наш добавку просил.
Анилин был в прекрасной спортивной форме.
Перед трибунами огромный, в несколько обхватов, циферблат секундомера. Рядом — еще более огромное, в два лошадиных роста — кольцо с надписью: «PREIS VO EVROPA»
Большой приз Европы привлек внимание многих коннозаводчиков: западногерманские газеты писали как о вероятном победителе про своего крэка Кронцейга, с серьезными намерениями привезли в Кёльн французы Логопеда, а англичане — Алкалда, выигравшего подряд несколько крупных состязаний.
Ажиотаж в прессе был великий, предсказывали упорную борьбу, однако на дорожке Анилин боролся лишь сам с собой — шел на рекордное время, пройдя дистанцию без соперничества, а следовательно, и без необходимости выкладываться полностью. Кронцейг затерялся в общей ватаге неудачников. Шум удивления и разочарования на трибунах был Анилину лучшим приветствием.
Вне конкуренции скакал Анилин на ипподромах Европы и в следующем году. Выиграв все до единого старта, какие только он принимал — приз Будынка, имени СССР, приз Пекина, Большой Кубок социалистических стран,—снова приехал в Кёльн, чтобы вторично попытаться взять приз Европы.
Англичане привезли высококлассного жеребца Сальво, очень веря в его полный успех, этот скакун был вторым в призе Триумфальной арки. Двух отличных лошадей прислали французы, да и сами немцы готовились очень серьезно.
Накануне розыгрыша приза—в субботу 22 октября — на Кёльнском ипподроме возник забавный спор.
