Такэси Кайко - Шарик рассыпался
Обзор книги Такэси Кайко - Шарик рассыпался
Такэси Кайко
Шарик рассыпался
Поздно утром я проснулся в некой столице с ощущением, что так и не достиг вершины славы, но и не превратился еще в никчемного навозного жука. И вдруг подумал: пора возвращаться домой! Битый час, ворочаясь среди смятых простынь, я так и сяк обкатывал эту неожиданно возникшую мысль, пока не убедился, что решение мое окончательное.
Тогда я встал с постели, вышел на сверкавшую витринами улицу и с наслаждением вдохнул пахнувший свежеиспеченным хлебом воздух. Я направился в отделение авиакомпании за билетом на ближайший рейс до Токио, специально выбрав южную авиалинию, чтобы пару дней провести в Гонконге. Получив билет, толкнул стеклянную дверь и вышел наружу с таким чувством, будто поставил точку в конце длинного абзаца и еще не знаю, с чего начну новый. К сожалению, я не ощутил обычного душевного подъема перед вступлением в незнаемое.
Когда я уезжал из Японии, меня охватило возбуждающее беспокойство, какое испытываешь, сидя перед чистым листом бумаги, и незнаемое манило меня игрой загадочных бликов. Теперь настал момент возвращения, и, хотя будущее представлялось мне столь же неясным, не было ни беспокойства, ни загадочных бликов – просто поставил точку и начал новый абзац. Прежде, приступая к новому абзацу, я испытывал некий, правда готовый тут же угаснуть, подъем, но с годами это ощущение все более притуплялось. В былые времена мне казалось, будто между строчками меня подстерегает вызывающая трепет загадочная бездна. Теперь ее сменило лишь белое русло пересохшей реки.
Вернувшись в отель, я стал укладывать чемодан и вдруг почувствовал, как из-за спины и с боков на меня начинает наползать плесень. Я быстро рассчитался за гостиницу, схватил чемодан и вскочил в автобус, направлявшийся в аэропорт. Тем временем плесень упорно разрасталась. Она покрыла мои плечи, грудь, живот, ноги, потом стала разъедать меня изнутри, хотя моя внешность оставалась прежней. По мере приближения к Токио плесень все настойчивее овладевала моим нутром, и я наконец почувствовал приступ безысходной тоски и впал в апатию.
Пока длинная дюралюминиевая сигара самолета летела вперед сквозь море парчовых облаков, я мысленно оглядывался на свой многомесячный дрейф, испытывая по нему ностальгию, словно он окончился не вчера, а по меньшей мере лет десять назад. Теперь я с позором должен вернуться в страну, которую покинул, не будучи в силах выдержать до тошноты знакомое и противное. Я возвращался понурив голову, словно солдат армии, которая потерпела поражение еще до того, как приняла участие в боях. Бессмысленный, но упорно повторяемый порочный круг. Неужели я просто добавил к нему еще один виток? Втиснутый в узкое кресло самолета, я заново переживал недавнее прошлое. Таможенная суматоха в аэропорту Ханэда, наверно, отвлечет меня на время, но, как только стеклянные двери аэровокзала останутся позади, плесень вновь возьмет меня в плен, и ничего я с ней не смогу поделать. Если так пойдет дальше, через пару месяцев я стану похож на снежную бабу, с головы до ног затянутую в зелено-серый саван из плесени. Хочешь не хочешь, а нужно возвращаться обратно. Придется вернуться, ибо другого подходящего места я нигде не нашел!
Прибыв в Гонконг, я обычно снимаю комнату в небольшом отеле на Коулунском полуострове, сразу же вытаскиваю свою старую, затертую записную книжку, отыскиваю телефон Чжан Лиженя и набираю номер. Если Чжана нет на месте, я просто называю свое имя и отель, поскольку моих познаний в китайском языке хватает лишь на то, чтобы прочитать ресторанное меню. На следующее утро, часов в девять-десять, я вновь звоню Чжану и через несколько секунд слышу слова приветствия на безупречном японском языке, произносимые слегка надтреснутым, но приятным голосом. Спустя пару часов мы встречаемся на углу Нейзан-роуд или на пристани Старферри либо у входа в удивительный парк Тайгер Бам. Чжан – худощавый пожилой мужчина, ходит обычно опустив голову, но, если он внезапно поднимает на меня глаза, его лицо озаряется радостной улыбкой. Когда Чжан смеется, рот у него растягивается до ушей. Мне нередко становилось не по себе, когда я видел его разом ощерившийся рот с потемневшими от никотина зубами. И все же стоит мне увидеть эти его зубы, как время куда-то исчезает, и, глядя на его улыбающееся лицо и слушая его болтовню на отличном японском языке, я ощущаю, как покрывшая меня плесень начинает отступать. Она, конечно, не исчезает и, пользуясь любой щелочкой, проступает снова, но, пока рядом со мною Чжан, она ведет себя тихо, словно поджавшая хвост собака. Мы гуляем по улице, и я рассказываю Чжану о недавно увиденном и пережитом – о войне в Африке, или на Ближнем Востоке, или в Юго-Восточной Азии. Шаг у Чжана легкий, пружинящий. Он внимательно слушает меня, цокает языком, вздыхает. Когда мои новости исчерпаны, наступает черед Чжана. Он говорит о последних переменах на континенте, пересказывает редакционные статьи правых и левых газет, часто цитирует высказывания Лу Синя.
Несколько лет назад нас познакомил один японский корреспондент, с которым мы вместе обедали. Корреспондент этот давно уже вернулся в Токио, а я с тех пор, приезжая в Гонконг, обязательно встречаюсь с Чжаном. Мы вместе гуляем, беседуем, заглядываем в харчевни. Он сообщил мне свой домашний телефон, но в гости к себе ни разу не пригласил, и я почти ничего не знаю о его прошлом. Мне было лишь известно, что Чжан окончил университет в Японии, свободно изъяснялся по-японски и обладал недюжинными познаниями в японской литературе. Он служил в небольшой торговой фирме и подрабатывал на карманные расходы литературной деятельностью, публикуя время от времени свои эссе в газетах. Чжан водил меня по роскошной улице Нейзан-роуд, сообщая о различных странностях, присущих Гонконгу. Мы останавливались, например, у магазина швейцарских часов, где на вывеске почему-то было начертано «Хайванпай», что по-китайски означало «Морской царь». Он брал выставленную у входа в небольшую книжную лавку потрепанную брошюру с иллюстрациями, показывал на картинку, изображавшую двух обнявшихся кукол, под которой было написано «фронтальная атака», и объяснял, что это означает, ортодоксальную позицию в любви. Он говорил, что здесь, в Гонконге, принято отели называть винными лавками, а рестораны – винными магазинами, но никто не может объяснить – почему.
Последние несколько лет в наших беседах, когда мы встречались, все время всплывала проблема, решить которую мы никак не могли. В Токио ее восприняли бы как странную шутку или даже несусветный вздор Здесь же это был один из самых больных вопросов. Здесь каждый должен выбирать что-либо одно: белое или черное, правых или левых, это или то. Тот, кто не выберет, может поплатиться жизнью. Причем молчанием тут не отделаешься. И вот возникает проблема: каким образом выйти из положения, если ты не желаешь делать выбор? Сложность в том, что надо обязательно выбрать, как говорится, один из двух стульев. Каждый волен остановить свой выбор на любом из них и на нем усесться. Нельзя лишь оставаться между двух стульев. Вам намекают, что имеется два стула, но с самого начала предполагается, что вы выберете один. Если же вы нацелитесь еще и на второй стул, то на вас обрушатся с криками: «Сяпа!» (Убей его!), «Дапа!» (Бей его!), «Да-дао!» (Долой его!). Каким же должен быть ответ, который хотя бы на данный момент позволит человеку избежать неприятностей, если он не желает сидеть ни на одном из стульев? Нельзя ли найти подходящий пример в истории? Не исключено, что в насчитывающей тысячелетия истории Китая, которая изобиловала периодами расцвета и падения, можно отыскать нечто мудрое, выработанное годами мук и страданий. Какое-либо удачное выражение или изречение.
Я впервые задал этот вопрос Чжану, когда мы однажды ели китайские паровые пельмени в небольшой харчевне на окраине Гонконга. Я спросил об этом как бы невзначай, будто рассуждая сам с собой. Но Чжан вздрогнул, его лицо исказила страдальческая гримаса. Он отодвинул в сторону еще почти полную тарелку с пельменями, вынул сигарету, несколько раз бережно провел по ней своими тонкими, похожими на куриные косточки пальцами, потом закурил и, медленно выпустив изо рта длинную струю дыма, сказал:
– Есть такое выражение: ни лошадь, ни тигр. Прежде, когда у китайца спрашивали: «Как поживаешь?», он отвечал: «Мама хуху». Если написать это иероглифами, получится «Лошадь-лошадь, тигр-тигр», то есть «Живу то как лошадь, то как тигр». Превосходное выражение. Но если кто ответит так на вопрос о двух стульях, ему несдобровать. Казалось бы, ответ неопределенный, уклончивый, но дело все в том, что сама уклончивость в нем декларируется слишком определенно. За такой ответ жди расправы – и немедленной! Как же следует ответить, чтобы не попасть впросак?! Да, нелегкую задали вы задачу…
Чжан сказал, что хотел бы как следует все обдумать до нашей следующей встречи. Видимо, он был сильно шокирован, и даже его движения показались мне чересчур заторможенными. Когда я ему напомнил про несъеденные пельмени, он усмехнулся, что-то нацарапал на клочке бумаги и протянул его мне со словами: «Это следует знать». На клочке была одна короткая фраза: «За едой о политике не спорят». Пришлось мне просить у него прощения за свою нетактичность.
