Борис Дедюхин - СЛАВА НА ДВОИХ
— Вперед, Алик, вперед!—с тревогой в голосе попросил Николай и отдал повод. Анилин, однако, получив свободу, скорости почти не прибавил.
«Понадеялся на легкую победу—засиделся, опоздал с посылом!»—упрекал себя Николай. А Хорог мчался с такой страстью, словно бы понимал, какие почести и слава ждут его, если он обойдет самого Анилина. Он вышел на полголовы, на голову, на полкорпуса... Уже раздражающе маячит сбоку розовый камзол жокеяКубрака—все, кажется, сейчас Хорог уйдет неудержимо!..
Николай сжимал шенкеля, посылал и посылал Анилина, но тот, всегда неутомимый, послушный и горячий, сейчас будто не понимал, что хочет от него жокей. Даже и хлыст не подстегивал его...
Хорог, хмелея от радости, пластался над землей, хлопья пены летели с него сначала на руки и лицо Николая, а потом один белый ошметок прицепился к глянцевой скуле Анилина. Ярясь и досадуя, Анилин скосил один глаз и увидел рядом намыленный и исполосованный черными рубцами хлыста круп соперника, победно вскинутый трубой хвост его...
И вот тут-то и взыграла у Анилина гордость высокопородной и сознающей свой класс лошади. Он хорошо знал вкус борьбы, любил ее и сейчас рванул с такой резвостью, словно бы у него выросли крылья. То, чего не могла "добиться" даже и "палка", сделало оскорбленное самолюбие—можно проиграть, когда будешь в беспорядке или тебе помешают как следует принять старт, но чтобы вот кто-то за здорово живешь взял бы да и обошел!..
Вытянув морду и ожесточенно закусив удила, скакун бросился взапуски с опережавшим его Хорогом. В напористой и настильной скачи Анилина появились та сила и прочность, которые заставляют зрителей застыть оцепенело и благоговейно: трибуны в молчаливом изумлении, боясь пропустить хоть одно движение, смотрели, как тот безжалостно приканчивал своего соперника.
В несколько махов он подравнялся с лидером и пошел ноздря в ноздрю с ним. В глазах у Хорога сначала было удивление, потом он покосился растерянно и виновато—понял, что на второй бросок у него уже нет сил. Понял, но смириться с этим не мог: его агатовые без зрачков глаза вдруг зло остекленели, он неожиданно для своего жокея сделал рывок влево—попытался на-выпередки пересечь путь сопернику. Это нарушение правил, называемое кроссингом, Хорог прибег к нему уже в отчаянии, но и то опоздал—Анилин, не дрогнув, прянул мимо раздутых ноздрей и оскаленных зубов Хорога и, отделившись на большой просвет, пошел легкой, веселой скачью.
Так поговорили Анилин и Хорог на своем языке,безвмешательства людей.
Василий Кубрак был очень раздосадовани так оправдался:
— Анилин, конечно, есть Анилин, но у меня вдобавок стремя у седла оборвалось, если бы... Николай рассказал в ответ на это притчу:
— Задумали оводы лошадь одолеть. Облепили ее со всех сторон и стали жалить. Повалилась лошадь на землю и давай кататься. Оводы всплеснули ручками и говорят: «Лошадь, конечно, есть лошадь, но если быбыло нас одним мужиком больше, ей бы не подняться!»—И добавил уже примирительно:—Хорог—лошадь классная, к тому же в самой поре, шесть лет, только невозможно ему тягаться с Анилином, как невозможно найти пегого коня одной масти. Но все же постарайся, Вася, чтобы восемнадцатого июля сбруя у тебя была в исправности.
- Да, я поменяю седло.
— Верно, а еще лучше лошадь поменять. Кубрак снял картуз со вспотевшей головы, сказал убежденно:
— Нет, я эту еще поднаточу.
— У сына моего, у Мишки, есть деревянная сабля — наточи ее,—продолжал подначивать Николай, но Кубрак шутки не принял, ответил в сердцах:
— Восемнадцатого потешим беса, такой шнельгалоп дадим, что Анилин твои... ножками всплеснет! — Кубрак верил в Хорога, и он правду сказал про оборвавшееся стремя.
А 18 июля разыгрывались главные призы года. Опять «иппический праздник», опять громадное стечение публики, лихорадочное возбуждение, всеобщий интерес. И надо было случиться такому, что опять пошли сенсация за сенсацией, опять полный крах специалиста «И. М.», будто бы предчувствовавшего это и из опасений пострадать от гнева болельщиков скрывшегося за инициалами.
Приз имени М. И. Калинина для двухлетних лошадей.
Главный судья дал звонок: «Пошел!»— а после этого увидел, что больше половины лошадей остались на старте. Многих удалось вернуть частыми звонками лишь с полукруга, а жеребец Гермес, которым управлял неопытный ездок, промчался один всю дистанцию, думая, что лидирует, и из соревнования выбыл.
Этот фальстарт все спутал. Скачку выиграл Эколог, которого никто не ждал, потому что до этого он успешно подвизался лишь в посредственных компаниях, да и то не бывал первым—со вторыми или третьими призами. Гарлем, выступавший до этого беспроигрышно, пришел вторым, а выдающийся, как все считали, двухлеток Маргелан под седлом Насибова остался без платного места вообще, не вошел в четверку призеров.
Трибуны взбесились — в воздухе метель поднялась от выброшенных билетов. Но еще более сокрушительное поражение ждало тотошников впереди.
Выигрыш Большого Всесоюзного приза (Дерби) все в один голос предсказывали красавице Эдит: до этого из шести скачек она выиграла пять, в том числе международную на приз Мира. Думали, что с ней могут побороться победитель приза Открытия Торпедист или Тариф, находившийся в «большом порядке». Были надежды на Акведука (на нем Насибов скакал), поговаривали про Гомогена, не сбрасывали со счетов гастролеров из Ростова Финта и Затона.
А победил Регель—жеребец весьма сомнительного класса, который до этого в пяти скачках лишь дважды подходил первым н который был до того мелким, что попона висела на нем, как мужской пиджак на подростке,— не ждали такого дербиста. Он и выиграл, как украл: пока все вели борьбу, срезавшись явно преждевременно, он отсиживался сзади, а перед трибунами сделал непостижимый рывок и, пьяно зашатавшись у столба, все же пересек линию финиша первым под стоны, вой и плач болельщиков — опять тысячи картоночек взвились в воздухе.
И только Анилин подтвердил, что на него можно ставить, «как в банк». В призе имени СССР для лошадей четырех и старше лет поле выдалось хоть и маленькое, но сильное—все прошлогодние и позапрошлогодние соперники. Их и на этот раз Анилин побил решительно и без видимых усилий: пришедший вторым Гаер был сзади в четырех корпусах, а Хорог, у которого на этот раз снаряжение было в полном порядке,—в пяти. Далеко отстал и приятель закадычный—Графолог. После этой скачки он уже совсем отчаялся когда-нибудь перегнать Анилина и перестал с ним соперничать вообще. Жаль, понятное дело, его по-дружески, но куда же денешься: каждому свое... Правда, мнение о нем у нас в стране и за рубежом составилось все же высокое: его с удовольствием купили болгарские коннозаводчики, у которых он находится и по сей день.
Хорог тоже перестал упрямствовать, сошел со спортивной арены: согласился, что, когда на ней Анилин, ему делать нечего. И все другие однокашники вынуждены были принять, что, как и раньше, Анилин не им под стать—выше всех на целый класс.
Анилин был сильнейшем среди двухлеток, выиграл Дерби в трехлетнем возрасте и вот теперь стал абсолютным чемпионом страны и получил звание Трижды Венчанного.
Николая Насибова в том году за выдающиеся спортивные достижения Советское правительство наградило орденом Трудового Красного Знамени.
А впереди их обоих ждали новые старты.
ГЛАВА IX,
Знаменитые футболисты, которым приходится много ездить, судят о городах, где они сыграли хоть один матч, перво-наперво по тому, что там за «поляна»—так они называют стадион, а уж потом могут вспомнить и об архитектуре, и о памятниках старины, о театрах и музеях. У Анилина, очевидно, впечатления от новых мест определялись прежде всего тем, что здесь за ипподром—с какой дорожкой, с какими виражами и грунтом, как дается старт, какие конюшни и паддоки. И с этой точки зрения он находил столицу Франции едва ли не самым скверным городом на земном шаре.
Сам по себе Лонгшампский ипподром, расположенный под Парижем, бесспорно, очень даже хорош, но лишь для тех, кто тут хозяйничает, а не гостюет.
Так же печалится кукушка в пышных лесных росплесках, знакомую мелодию насвистывает иволга. Ястреб-перепелятннк, чуть ли не тот же самый, что и дома на конезаводе, наводил панику на пернатый мир: так же часто машет короткими крыльями, так же стремительно и коварно выскакивает из засады, и с таким же ужасом бросаются от него в окна конюшни, разбивая стекла, голуби, ныряют в воду как по команде утки, а воробьи сыплются под кусты акации, словно сбитые ветром. У здешней славки такая же простенькая и звучная песенка, как и у славки кубанской, и пеночка-веснянка, и дрозд прилетают на утренней заре со знакомыми напевами, и так же сочно крякает коростель в лугах—все знакомо и привычно, но вместе с тем все словно поддельное, неправдашное и не твое. И ничего удивительного в этом нет: когда человек приходит в гости в незнакомый дом, он видит предметы и вещи самые обыкновенные и примелькавшиеся, но прежде, чем сесть на стул, потрогает, проверит его, прежде чем взять что-то в руки, осматривается, приноравливается. Но— и дом дому рознь: в одном в момент освоишься, а в другом часами просидишь—и все тебе будет неприятно и несподручно.
