Лана Ланитова - Глаша
– Ну, дуры, такую плоть попортили! Нет, я вам больше не доверю такое тонкое дело, – проговорил Владимир. – Тебе больно, девочка?
Глаша не отвечала, она тихонько плакала, закусив нижнюю губу. Он приподнял ее с пола, аккуратно развязывая шнурки. Сняв корсет, прижал к себе и долгим поцелуем прильнул к соленым от слез, губам. Обнаженная, она уже не сопротивлялась. Казалось: ей все безразлично. В голове настойчиво и горько звучал один вопрос: «Зачем, я не послушала Татьяну? Как отсюда сбежать?»
– Вот видишь, лапушка, я преподал тебе маленький урок в ответ на твое непослушание. Твоя жизнь в имении полностью зависит от меня. Одно мое слово – и найдутся желающие не просто наказать тебя розгами, но и с удовольствием, заметь, с удовольствием – убить. Ладно, я поиграю в доброго барина и нежного любовника: твои ранки болят – я дам тебе лекарство. Это прекрасная травка, восточное зелье. Будет намного легче, боль пройдет, станет очень хорошо. Раньше я поил тебя водкой и вином – ты славно расслаблялась. Поверь: опий гораздо лучше… Для тебя я не пожалею хорошую порцию этого чудотворного зелья. Мне привезли его издалека. Нарочно для дам у меня есть бонбоньерка[84] с восточными сладостями. Сушеный фрукт, он называется инжиром или фигой; внутри его добавлен опий – чистейшего качества. Ты съешь его и вознесешься до небес.
– Владимир, ради памяти моих несчастных родителей, отпустите меня, Христа ради. Я уйду из вашего имения в женский монастырь, – проговорила Глаша, но голос звучал неуверенно. Когда он прижимал ее к себе обнаженной грудью, боль и обида куда-то уходили. На их место приходило предательски сильное желание. Она едва справлялась с ним, стыдно было признаться, что она все так же продолжала хотеть его близости.
– Assez, mademoiselle![85] Глупая гусыня, я был о тебе лучшего мнения, – он резко оттолкнул ее. – Ничего, мое зелье вмиг тебя сделает послушной. Странно, что опиумный дым до сих пор на тебя не подействовал. Я сейчас раскурю еще одну папиросу… Игнат, свяжи ей пока руки и ноги.
Он подошел к маленькому блестящему столику, длинные пальцы зажгли тонкую бумажную трубочку, вставленную в костяной мундштук. Он затянулся, закатив серые глаза, и с наслаждением выдохнул коричневатый дым. Казалось, Владимир впал в какой-то транс: сидя по-турецки в шелковом шлафроке, он походил на султана, его торс раскачивался из стороны в сторону, лицо побледнело, отяжелевшие веки прикрыли туманный взгляд, губы шептали восточную мантру. Затем он встал и, подойдя к связанной Глафире, от всей души дунул в лицо опиумным дымом. Дым, пройдя через губы и тонкий изрез чувственных ноздрей, попал ей прямо в горло, и нос.
Она закашлялась, глаза заволокло слезами. Некоторое время спустя, она почему-то послушно открыла рот. Владимир, чуть задержав в ее рту пальцы, положил на высунутый язычок какой-то сморщенный и неприглядный на вид, фрукт. Глаша раскусила его: зубы вязли в сладкой и удивительно тягучей клейковине, приятно похрустывали мелкие зернышки, небольшая горчинка послевкусия не испортила впечатления от диковинной восточной сладости.
– Как хорошо тебя Игнатушка связал: бедняжка, ты, не сможешь пошевелить своими ручками и ножками. Поверь: тебе так этого захочется. Ты будешь занимать у нас почетное место в партере. Игнат, посади нашу гостью в это красное кресло. Я хочу, чтобы ей были хорошо видны все подробности предстоящего спектакля.
Через несколько минут Глафира почувствовала себя очень необычно: боль утихла, во всем теле появилась необыкновенная легкость. Вдруг, кресло оторвалось от пола и взлетело вместе с ней в воздух. Покружив по комнате, оно остановилось в том месте, куда поставил его Игнат, но не упало на пол, а плавно покачивалось на двух аршинной высоте в дымных струях, стелящихся по комнате. От необыкновенного, внезапно нахлынувшего счастья, Глаша звонко рассмеялась. Громко ударили барабаны, празднично заиграли трубы, нежнейшими голосами откликнулись скрипки, невидимый оркестр торжественно заиграл праздничную увертюру. Глаша до этого момента не слышала этой дивной музыки. «Боже, как хорошо! Как хорошо играют музыканты!» – подумала она с восхищением. Закончилась божественная увертюра, и зал позади нее взорвался грохотом рукоплесканий и криками: «Браво!». Через пару минут послышалось соло необыкновенной, ангельской флейты, кровь стыла в жилах от неслыханных ранее звуков: то была музыка небесных сфер, музыка, уводящая разум далеко от земной суеты, в неведомые миры, она прорывалась сквозь броню времени, сворачивала тугие пласты галактических расстояний. Глашина грудь была мокрой от слез. Никогда ранее она не испытывала такой причастности своей души к тайнам божественного мироздания. То ей казалось, что ее душа огромна и может оказаться в любой точке Вселенной, то казалось, что она маленькая песчинка, лежащая на дне самого глубокого океана…
Флейта оборвала райское соло, и снова присоединился оркестр. Невидимый дирижер руководил всеми инструментами, создавая гармонию красивейшей в мире мелодии. Кроме звуков эта мелодия принесла свой запах и цвет. Сначала Глафира уловила легкий намек, едва различимый, размытый розовый флер. Словно ветер, собрав ночные запахи с далекой цветочной долины, принес их под утро к раскрытому окну спальни. Чем больше она концентрировала обоняние, поводя носом, как полевая мышка, тем более явственно стала ощущать благоухающий аромат розовых кустов. По обе стороны кресла коричневый туман немного рассеялся и приобрел голубоватые, серебристые тона. Внутри голубого свечения произошло легкое шевеление и преображение красок в бордовый цвет. Этот цвет стал стремительно приближаться, трансформируясь в более четкие, бархатистые очертания лепестков и плотных бутонов. Она поняла, что голубое пространство заполнилось охапками свежесрезанных темно-бордовых роз, чьи нежные, холодные на ощупь, нераскрытые головки хранили в себе хрустальные капли утренней росы. Вот откуда шел этот дивный запах.
Звуки божественной мелодии стали понемногу утихать. Огромные прожекторы ударили ярким светом на круглую желтую сцену, которая плавала чуть ниже, перед креслом Глафиры. Опять раздались аплодисменты. На сцену вышел Вольдемар, легким движением руки он скинул шелковый шлафрок. Шлафрок заскользил по стройным ногам и живой лужицей растекся перед ногами хозяина. Полежав немного, он превратился в красную, широкую и скользкую змею с золотистыми боками. Змея, приподняв ласковое лицо, мирно уползла в партер и свернулась замысловатым кренделем возле Глашиных ног.
Глава 18
Итак, Вольдемар вышел на середину круглой сцены. Аплодисменты стихли, зрители, затаив дыхание, ждали начало спектакля.
– Атансьон, дамы и господа! Начинаем наше действо. Я вижу, что почетные гости уже заняли свои места в партере. Антре, мои милые блудницы – ваш выход.
Четыре обнаженные женщины выскочили на середину сцены и, присев на колени, расположились полукругом около своего господина. Им нравилось играть в эту игру, они изображали из себя покорных рабынь: разноцветные головы с распущенными волосами были приклонены, глаза кротко смотрели в пол, весь вид говорил о том, что они готовы повиноваться каждому слову хозяина.
– Сейчас мы поиграем в старую восточную игру: Игнат завяжет мне глаза, а мои прелестницы по очереди, начнут ласкать моего жадного, до утех друга. Каждой из них дается ровно полминуты. Игнат будет следить за временем строго. Та, чьи губы и язык окажутся искуснее, та от ласк которой, мой пенис разрядиться жгучей лавой, получит от меня похвальный приз и пару золотых монет.
Игнат с улыбкой принес шелковый шарф и повязал его на глаза барину. Владимир сел на край бархатного кресла, крепкие ноги разошлись в стороны. От предвкушения удовольствия, его фаллос стал приподнимать розовую, глянцевую головку.
Первой подлетела Лукерья Потапова. Рухнув на колени перед барином, она раскрыла огромный чувственный рот и с наслаждением заглотила торчащий ствол. Склонившись над ним, Лушка смачно зачмокала, водя крупной головой вверх и вниз. Через распахнутую створку светлых, спускающихся почти до пят волос, обнажилась белая, широкая спина и мясистый, подернутый ямочками зад. Обнажились и сами пятки: круглые и… почему-то грязные. Глаше стало смешно от вида этих пяток, чмокающие звуки, заполнившие все пространство горницы, внезапно прервались громким, неуместным смехом. Все недоуменно посмотрели на Глафиру.
– Хорошее зелье, – Игнат крякнул от удовольствия.
Лушку было трудно оторвать от любимого занятия: по истечению положенного времени, Игнат почти с силой оттащил хваткую сладострастницу от распахнутых врат хозяина. Наступил черед Маруськи: та тоже хотела показать себя искусной любовницей. Она зазывно прогибала талию; оттопыривался круглый, смугловатый зад; тонкая рука нарочно уводила пряди распущенных, струящихся, словно черный шелк, длинных волос. Обнажалась узкая спина, дрожащая от вожделения, спелые ягодицы покрылись испариной. В какой-то момент Маруська раздвинула колени еще шире, и благодарным зрителям представилась впечатляющая картина: темнокрасный сжатый тоннель, в обрамлении черных волосков, и бархатистая, кофейная звездочка. Тоннель и звездочка блестели от выступивших соков и заметно пульсировали в такт Марусиным движениям. Глаша не смогла остаться равнодушной к этой возбуждающей сцене. До этого момента она весело и бездумно хохотала, охваченная легкой, все возрастающей блаженной радостью, которую принес ей наркотик. Постепенно на смену смешливому настроению пришло сильное телесное желание. Она попыталась дернуться, привстать – не пускали сильные веревки: они до боли врезались в нежную кожу рук и ног. Какая это была ужасная мука! Она сидела, ерзая задом, словно на горячей сковороде. Как и предсказывал Владимир, опий не только дал необыкновенное наслаждение, но и жесточайшее, сводящее с ума желание. Маруськино время закончилось, ее тоже с силой оттянули от Владимира, словно щенка от сучьего соска.
