Новое Просвещение и борьба за свободу знания - Кауфман Питер

В реальности, конечно, советская система стала одной из самых деспотичных за всю историю человечества. Если система требует регистрировать каждую печатную машинку, как в коммунистической Румынии, или каждую копировальную машину и мимеограф, как в послевоенной Польше, она, вероятнее всего, не слишком-то расположена к свободе мысли. Мы видим, как средства массовой информации, будучи государственными монополиями, превращаются в машину, которая оказывает чудовищное влияние на свободу, равенство и справедливость, и делает это повсеместно, вне зависимости от воли людей, вовлеченных в управление ею [78]. И действительно, когда медийный и информационный ландшафт общества определяют монополии любого рода, государственные или частные, эффект будет ужасающим, невзирая на то, что это за общество и в какой момент истории оно существует.

Советская модель тоталитарного контроля над мыслью основывалась, вне всякого сомнения, на предшествовавших ей системах цензуры Российской, Габсбургской и Османской империй. Но выстроившие и экспортировавшие ее на Запад советские архитекторы вывели систему на совершенно новый уровень. План по обретению контроля над печатной продукцией, главным средством массовой информации того времени, был четким. Шаг первый – распространить государственный контроль на все принадлежности и материалы, необходимые для издания книг: бумагу, оборудование для типографского набора, печати, переплета и упаковки. Шаг второй – ограничить доступ издателей к внешней информации и рукописям. Шаг третий – установить контроль над распространением всех печатных изданий: книг, газет и журналов. Шаг четвертый – ограничить доступ издателей к зарубежным читателям (и устойчивой валюте), а читателей – к зарубежной литературе. Шаг пятый: подвергнуть государственному контролю все финансирование издательств.

27 января 1990 г., в субботу, в половине пятого пополудни, когда члены Польской объединенной рабочей партии собирались в варшавском Дворце культуры, чтобы официально распустить ее после 41 года правления, в знаменитом Национальном оперном театре поднялся занавес и началась шестичасовая опера Рихарда Вагнера «Сумерки богов». Около пяти часов по варшавскому времени, когда на сцене три норны смотрели, как прерывается золотая нить судьбы, предвещая конец вечного правления богов, на последнем собрании коммунистической партии Польши делегаты в последний раз все вместе пели «Интернационал» (сцена, показанная в вечерних новостях по телевизору), а сотни протестующих в порыве буйства, близкого к катарсису, швыряли камни, бутылки и оскорбления в кольцо бело-синих милицейских фургонов, охраняющих Дворец. На улице Новый Свят, рядом с Варшавским университетом, зимнее солнце садилось над самодельными столами, где были разложены книги и памфлеты Раймона Арона, Вацлава Гавела, Джин Киркпатрик и других и небритые студенты продавали значки с надписью: «Больше никакого коммунизма». Один студент продавал наклейки с тем самым изображением голов Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина в стиле горы Рашмор, плакаты с которым в конце 1940-х гг. можно было увидеть по всему Советскому Союзу. В Польше 1990 г. изображение безо всякой подписи выносило простой вердикт: все системы, начинающиеся с Маркса, неизбежно приводят к зверствам Сталина.

Для Польши, переживавшей эпоху перемен, тот день был праздничным – и он во многом отражал ситуацию во всей Центральной и Восточной Европе. Программа экономической реформы нового премьер-министра Тадеуша Мазовецкого, уже девальвировав злотый, приближалась к концу четвертой недели сокращения субсидий и уничтожения дешевых кредитов с налоговыми льготами. Если верить польскому государственному телевидению, инфляция в тот месяц достигла 68 %, цены на базовые товары с начала года – за те же четыре недели – поднялись на 45–50 %, цены на продукты взмыли на 775 %. Реальные доходы упали на 40 %. Главная представительница Мазовецкого Малгожата Незабитовская заявила, что в январе было зарегистрировано 55 800 новых безработных (по сравнению с 9600 в декабре). В стране стали появляться бесплатные столовые для голодающих. На улице Краковское предместье появилось граффити, сделанное густой красной краской, – оно доносило до прогуливающихся мнение своего создателя по поводу реформы и ее автора Лешека Бальцеровича. «Бальцерович – Менгеле мира экономики», – гласило оно. Протестующие, которые до появления водометов собирались у огромного здания бывшего Центрального комитета на улице Новый Свят, переместились на улицу Светокрижскую и теперь скандировали лозунги у министерства финансов.

Но сильнее всего жесткие экономические меры отразились на сфере культуры. В том году новым министром культуры Польши стала Изабелла Цивиньска, бывший театральный директор и член «Солидарности», заключенная в тюрьму во время военного положения. Находясь под давлением и врагов, и друзей, ратовавших за сохранение субсидий для различных культурных программ и учреждений, она безжалостно отозвала государственное финансирование в соответствии с реформой Бальцеровича. В результате пришлось закрыться примерно 160 театрам и 130 еженедельникам, а 300 варшавских журналистов потеряли работу. Открыто признав себя la donna mobile [79], Цивиньска отказалась от ранее данного обещания сдерживать цены на бумагу для газет и книг и сохранить субсидии для важных литературных журналов. В результате цена на бумагу с 2,8 миллиона злотых (300 долларов) за тонну в декабре поднялась до 12 миллионов злотых (1280 долларов) в январе, достигнув уровня мировых цен, и издатели перешли на финскую бумагу, более доступную и качественную.

Цивиньска, как и другие посткоммунистические министры культуры в регионе, окружила себя советниками из литературного и театрального подполья. С ее точки зрения, те, кто разбирался в экономике на микроуровне в достаточной степени, чтобы приобретать товары и услуги на черном рынке, должны были разобраться и в макроэкономике, учитывая то, что в стране начал складываться свободный рынок. На черном рынке в самом деле действуют похожие законы спроса и предложения, как и в нерегулируемой мировой экономике. Но они не идентичны, поэтому Цивиньска и ее советники подверглись критике с обоих фронтов. Одни обвиняли министерство в том, что оно пренебрегает нерыночными методами, которые могли бы поддержать важные учреждения в сложный переходный период шоковой терапии (сторонники этой позиции, например, требовали реформы абсурдного налогового законодательства, запрещавшего частные пожертвования издательствам – как в денежной форме, так и в виде оборудования или услуг). Другие винили новое правительство за то, что оно еще не создало в сфере культуры чистых рыночных условий – некой среды естественного отбора, где выживет только тот, кто наиболее приспособлен экономически. В ноябре 1989 г., когда планировались те самые жесткие меры, министерский департамент книгоиздания подал конфиденциальный доклад, в котором свел эти две позиции в некое диалектическое единство. Чистые рыночные условия, говорилось в нем, были бы идеальной средой для книгоиздания в Польше. Но вину за упадок книжной индустрии в конце 1989 г. авторы доклада возлагали на резкий переход к рыночной экономике и рекомендовали продолжить государственное регулирование в отрасли [80].

Корни проблем, с которыми столкнулась в тот момент Польша, а также и другие страны региона, крылись в союзе тоталитарного контроля над мыслью и командной экономики, установившихся в конце 1940-х – начале 1950-х гг.

Сорок лет в странах Центральной и Восточной Европы государство держало сферы культуры, образования и СМИ в железном кулаке – гораздо более жестко, чем даже в суровые времена Российской, Габсбургской и Османской империй. На протяжении этих десятилетий коммунисты Восточной Европы, в соответствии с установками социальной науки, порожденными большевистской революцией 1917 г., старались довести до абсолюта тоталитарный контроль над средствами массовой информации и коммуникации. Русские политические философы, ставшие впоследствии советскими, разработали проект того, как установить этот контроль, что казалось им частью великого эксперимента революции. Главные идеологи этой социальной инженерии рассматривали печать как ключевой инструмент в трансформирующем образовательном процессе, призванном создать качественно «новое» общество социалистов. Николай Бухарин и Евгений Преображенский писали в «Азбуке коммунизма» (1922 г.) – одном из самых известных и распространенных объяснений коммунистической идеологии досталинского периода: