Сергей Сеничев - Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному
Тут вспомним Дюма с Бальзаком: выбившись из полной нищеты на гребень самый успеха, они обезумели от достатка и, бездарно растранжирив нажитое, вернулись на исходные позиции. Благополучный же по рождению Лев Николаевич, пройдя через разорение и вернув своё с лихвой, в конце концов, наплевал на деньги как таковые. Одни нашли и потеряли, другой ровно наоборот. Которая из жизненных позиций вам милее, нам совершенно безразлично. Тут внимание фокусируется на главном: трилогия о мушкетерах, вся «Человеческая комедия» и «Анна Каренина» родились из примитивного, в общем, желания авторов разбогатеть. Всё остальное — слова и материал для диссертаций на тему художественной значимости и психологических особенностей их чудесных авторов…
Первое крупное детище ГОНЧАРОВА — «Обыкновенная история», перекупленная и опубликованная Некрасовым за четыре года до толстовского «Детства» и почти за двадцать до «Войны и мира» с «Преступлением и наказанием» — принесло ему по 200 рублей за лист. Сразу же.
Дальше — больше. Создатель и владелец знаменитой «Нивы» Адольф Федорович Маркс не раз публиковал его труды, выплачивая по тысяче за лист. И при этом Иван Александрович, в отличие от того же Льва Николаевича, всю жизнь был вынужден зарабатывать на жизнь службою. В Петербургском цензурном комитете, в Совете по делам книгопечатания (он называл эту должность местом «с тремя тысячами рублей жалованья и десятью тысячами хлопот»).
То есть: писательство в чистом виде не могло обеспечить ДАЖЕ Гончарову с его умопомрачительными гонорарами ДАЖЕ скромного существования: за «уступку авторского права на свои сочинения» он получил всего ничего — 16 тысяч рублей…
Сравните: полтора десятка лет спустя ЧЕХОВ выручил у того же Маркса за права на все свои сочинения 75 тысяч, на которые и перебрался с матерью и сестрой из подмосковного Мелихова в спасительную, как думалось ему, Ялту. При этом все вокруг, да и сам писатель, были уверены, что с продажей он сильно продешевил…
Посредником в переговорах Маркса с Чеховым выступал Сергиенко — литераторишко, от докук которого зимой 1903-го Антон Павлович неостывшим еще выскочит из бани и простынет до такого обострения туберкулеза, что врачи велят ему срочно ехать в Баденвейлер, где писатель и испустит последний дух.
Из воспоминаний Сергиенко: «Чехов верхушечно относился к своему писательскому призванию. Гудя своим звучным баском и ухмыляясь улыбкой калужского мужичка, он говорил, что литературная слава для него на заднем плане. Пишет же он для заработка. "У меня, понимаешь, семья, — говорил он. — Ничего, брат, не поделаешь, нужно работать. Я и от медицины из-за этого отодвинулся, которую люблю больше, чем литературу. Ну что я как медик могу заработать? Сто, полтораста рублей в месяц. Да и то с трудностями. Спишь себе, понимаешь, ночью. Будят: "Пожалте к больному". Едешь за тридевять земель, на край света. Трясешься на извозчике, зябнешь, проклинаешь свою профессию. Приезжаешь, возишься с больными, получаешь три рубля и опять трясешься, и опять зябнешь. А тут присел к столу, посидел два-три часа, и готов очерк, т. е. 20–25 рублей почти в кармане".»
Того же Сергиенко Антон Павлович урезонивал:
— Не стоит, брат, писать больших пьес. То ли дело водевиль. Посидел вечер, и готово.
— Неужели ты «Медведя» написал в один вечер?
— В один. А знаешь, сколько мне дает «Медведь» каждый год?
И, назвав некую кругленькую сумму — Сергиенко якобы подзабыл, какую именно — добавил: «Брось писать стихи. Пиши водевили»…
И еще из Чехова: «Подвижники нужны, как солнце. Их личности — это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих спор об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих и лгущих ради куска хлеба, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно осознанной цели». Очевидней очевидного, что говорил это Антон Павлович, если и не о себе исключительно, то, как минимум, о себе подобных…
И разве что для смягчения взятого по поводу Антона Павловича тона еще кусочек из его знаменитых записных книжек: «Она полюбила меня за деньги, т. е. за то, что я люблю в себе меньше всего»…
Как известно, Михаил Иванович ГЛИНКА считается отцом русской оперы. И опера эта — «Иван Сусанин». Правда, изначально он назвал ее иначе: «Смерть за царя». Его же Величество Николай Павлович подправили: «Жизнь за царя». Ну, это все хрестоматия… Чуть реже вспоминается о том, что, признанная ныне первой национальной, она попала в репертуар Петербургского Большого с огромным трудом.
Дело в том, что тогдашнему директору императорских театров г-ну Гедеонову опера г-на Глинки была абсолютно не интересна: у него вот уже двадцать лет как имелось произведение с тем же сюжетом и, что самое любопытное, с таким же названием — «Иван Сусанин», написанное и поставленное бессменным капельмейстером театра Катерино Альбертовичем Кавосом. И тут необходимо отдать должное мудрому Катерино Альбертовичу: ознакомившись с партитурой, предложенной г-ном Глинкой, он не только дал ей самый лестный отзыв, но и буквально настоял на замене его оперы на эту, новую. Гедеонов побрюзжал для порядку и согласился принять «Жизнь за царя» к постановке.
Вторая и последняя опера Глинки «Руслан и Людмила» традиционно же считается неудачей композитора. Началось с того, что все тот же Николай Павлович уехал с премьеры, не дождавшись финала. После чего зал устроил автору такое коллективное «фэ», что тот вышел кланяться, лишь повинуясь приказу сидевшего рядом Дубельта: «Иди, Христос страдал более тебя»…
В общем-то, всё правильно. Для современников Глинка был лишь амбициозным коротышкой-барчуком и пьяницей «с неизменным бокалом шампанского в руке». «Мерой всех вещей» и иконой икон Глинку сделал оценивший его главную идею (при помощи которой было так легко линчевать всех этих Шостаковичей с Прокофьевыми) новоявленный советский царь Иосиф. Поэтому ничего странного и в том, что первый антикоммунист на отечественном троне назначил автором гимна демократичной России упертого монархиста Глинку — Бориса Николаевича тоже ведь чуть не в глаза звали царем Борисом…
Ах да, мы забыли о главном: согласившись на постановку «Жизни за царя», г-н Гедеонов твердо-натвердо обязал Михаила Ивановича «НЕ ТРЕБОВАТЬ ЗА ОПЕРУ ВОЗНАГРАЖДЕНИЯ».
И Михаил Иванович не требовал.
Ну это то же самое как если бы Эйфелю разрешили смастерить и установить известную башню безвозмездно, передвижникам запретили продавать свои картины, а Пушкин всю Болдинскую осень, скажем, марал бы бумагу исключительно заради развлечения…
Рассказывают, что за год до смерти, покидая Петербург и Россию уже навеки, композитор вышел у городской заставы из повозки и смачно плюнул на землю, не воздавшую должного его гению…
Никогда не имел достаточных средств — во всяком случае, достойных первого официального чемпиона мира по шахматам — СТЕЙНИЦ. И решал проблемы с наличностью самым простым из доступных ему способов: играл на деньги. Завсегдатаи лондонского кафе «Гамбит» не раз заставали знаменитого бородача за этим занятием.
Рассказывали, что однажды он нашел весьма выгодного постоянного партнера: тот платил гроссмейстеру за каждую партию по целому фунту. Разумеется, всегда проигрывал, несмотря даже на традиционно предоставлявшуюся ему Стейницем фору в размере коня.
Кто-то из друзей предприимчивого чемпиона подбросил ему разумную, как казалось, идею: дабы упёртый противник чего доброго не сорвался с крючка, неплохо как-нибудь и проиграть ему партейку. Стейниц поблагодарил мудрого советчика и, решив, что один фунт не деньги, однажды «случайно» подставил ферзя и добросовестно сдался.
«Моя мечта сбылась! — вскричал счастливчик, вскочив из-за стола — Я выиграл у самого Стейница!».
Больше его в «Гамбите» не видели…
Конечно, эта милая история сильно смахивает на анекдот. Но на наш взгляд мы имеем дело с тем самым случаем, когда анекдот возник не на пустом месте…
Гений гением, деньги деньгами.
Стейниц умер в нищете. В сумасшедшем доме, куда его отвезли, когда старику начало чудиться, что «исходит из него электрический ток, коим передвигаются фигуры на доске»…
Не знал достатка в средствах и ГЕЙНЕ, проведший последние восемь лет жизни в дешевой парижской квартирке на ложе из шести тюфячков, прозванном им «матрацной могилой»… В эту могилу автора «Книги песен» и «Зимней сказки» загнал не только сифилис, но и пожизненная боязнь стать жертвой чьих-нибудь шуток. Чего ради Гейне постоянно шутил на опережение. И чаще всего непростительно зло.
Однажды, в отзыве на какую-то комедию он заметил, что та могла бы получиться менее едкой, будь у автора больше еды. То же, наверное, могли бы сказать и о его, преисполненном не только чудесной лирики, но и редкостного сарказма творчестве. Впрочем, как-то раз поэт и сам признал это. Правда, в несколько более щадящей формулировке: «Весь человек (относительно не убеждений, принципов, а поступков) управляется "бюджетом"».
