Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»
Тем не менее на субсидию еще весьма одобрительно смотрят в мире ученых и эрудитов. В самом деле, существуют изыскания и опыты, которые требуют большой затраты времени и в конечном счете не приносят ученому никакого дохода. Тогда на помощь приходит государство, и это вполне справедливо; заметьте, что вопрос неизменно ставится следующим образом: либо писатель зарабатывает себе на жизнь, и тогда ему стыдно кормиться за счет общества; либо он не в силах удовлетворить свои нужды литературным трудом, и тогда у него есть, по крайней мере, оправдание, что он принимает помощь от государства. Правда, остается решить, не имеют ли права, например, сапожники и портные жаловаться на свою судьбу; ведь порою они тоже после тридцати лет труда оказываются на пороге нищеты, но не считают себя вправе говорить стране: «Я не мог скопить себе денег на хлеб, дай их мне!»
Существуют еще всякого рода государственные пособия, заказы, награды, — обо всем этом я также хочу сказать несколько слов. Награды ничего не стоят государству, это очень удобный способ приносить удовлетворение людям, и я упоминаю о них только для того, чтобы лишний раз показать, как сильно укоренился в нашем обществе дух равенства. В прошлом кресты никогда не украшали грудь писателя; а ныне немало деятелей литературы удостоено высоких наград. Что касается заказов и пособий, то на долю литературы они выпадают редко, их получают от государства обычно театры, да и то они больше относятся к постановке пьес на сцене, а не к самому произведению. Многие писатели, особенно молодые, жалуются и обвиняют правительство, упрекают его, будто оно не делает для литературы того, что делает, например, для живописи и скульптуры. Такого рода требования весьма опасны, слава нашей литературы в том и состоит, что она остается независимой. Я хочу повторить сказанное мною в другом месте: правительство может сделать для нас только одно — дать нам полную свободу. В наше время самое высокое представление о писателе складывается как раз потому, что он — человек свободный от всяких обязательств, что ему незачем кому-либо льстить, ибо своим талантом, славой, средствами к существованию он обязан лишь самому себе; он все отдает своей родине, ничего не требуя взамен.
IVТак стоит в наши дни вопрос о роли денег в литературе. Теперь мне будет легко определить дух современной литературы и показать, чем именно он отличается от духа литературы прошлых веков.
Прежде всего салонов больше не существует. Я хорошо знаю, что некоторые беспокойные и честолюбивые женщины, «синие чулки» нашей демократии, хвастаются тем, что принимают у себя писателей. Но их салоны походят на уличные перекрестки, гости стремительно сменяют друг друга, там царит атмосфера суматошного и непомерного тщеславия. Нынешние салоны совсем не походят на прежние, в которых знатные дамы собирали близких по духу талантливых людей; тут уже не встретишь бескорыстной любви к литературе, которая придавала беседам задушевный характер, делала их похожими на камерную музыку; в наши дни в салонах господствует жадное стремление к власти, здесь на первом месте борьба корыстных интересов, сюда рвутся те, кто полагает, что хозяйка пользуется влиянием в какой-либо области. Здесь все заслоняет политика, — громогласная, прожорливая, она отводит литературе роль блеющей овцы, идеального барашка, чисто вымытого и с голубой ленточкой на шее. Тут неизменно разыгрывается одна и та же безвкусная комедия: развлекаются игрой в литературу, меж тем как человек-зверь, ринувшись в омут наслаждений, норовит урвать себе свою долю земных благ. И вот в силу рокового стечения обстоятельств сегодняшние салоны, став средоточием политических страстей, важно заявляют, будто они идут в ногу с прогрессивными и даже с революционными идеями, а на самом деле они яростно противодействуют литературному движению эпохи; в них читают альбомные стишки, закатывают глаза при упоминании о Риме или Афинах, делают вид, будто смертельно тоскуют по античности, на все лады восхищаются барышней, которая читала творения классиков, в то время как ее сверстницы играли гаммы, и, разумеется, отрицают живую литературу наших дней, — ее бы охотно изничтожили, но только пороху не хватает. Все эти сборища не следует принимать всерьез, здесь говорят о литературе так же, как женщины говорят о нарядах.
Исчезновение литературных салонов — факт многозначительный, он указывает на распространение вкуса к литературе, на постоянный рост числа читателей. С тех пор как мнение о книге уже не диктуется небольшими группами избранных, не определяется литературными кружками, у каждого из которых был свой божок, случается, что сама масса читателей выносит суждение и создает успех писателю. Есть даже явная связь между тем обстоятельством, что читателей становится все больше, и исчезновением литературных салонов, — салоны эти утратили влияние, а затем и исчезли, потому что уже не могли управлять читателями, имя которым — легион и которые не желают повиноваться. Таким образом, небольшие литературные объединения, еще существующие до сих пор в академических кругах, не имеют никакого веса; они со страхом взирают на то, как мощная волна новых книг грозит вот-вот затопить их, они вынуждены искать прибежища в навсегда исчезнувшем прошлом. Это — агония духа, некогда царившего в литературе, она началась уже во времена Сент-Бева.
Прибавьте к этому, что и сама Академия также перестала существовать, — я разумею, как сила, влияющая на литературу. Люди по-прежнему жадно добиваются кресла академика, подобно тому как добиваются наград, — во всех нас прочно живет тщеславие. Но Академия больше ничего не решает, она даже утрачивает былую власть над языком. Присуждаемые ею литературные премии не играют никакой роли в глазах широкой публики; обычно их получают посредственности, премии эти ни во что не ставят, они не определяют и не поддерживают никакого литературного движения. Бунт романтиков произошел вопреки воле Академии, а позднее ей пришлось их признать; в наши дни то же самое происходит и с развитием натурализма; таким образом, Академия превращается в некое препятствие на пути эволюции нашей литературы, и каждому новому поколению приходится отбрасывать это препятствие ногой, после чего Академия смиряется. Она не только ничем не помогает литературе, но даже ставит ей препоны, и вместе с тем Академия столь суетна и слабосильна, что под конец сама раскрывает объятия тем, кого вначале готова была проглотить живьем. Подобный институт нельзя принимать в расчет, когда говоришь о литературном движении национального масштаба; он не имеет никакого значения, он бездействует и ни на что не влияет. Единственная роль, которую иные еще признают за Академией, — это роль учреждения, охраняющего чистоту языка; но даже такая роль от нее ускользает: в наши дни больше считаются с обширным и по-настоящему научным словарем Литтре, нежели со словарем Академии; я уже не говорю о том, что после 1830 года самые видные наши писатели основательно поколебали авторитет академического словаря, — подчиняясь высокому стремлению к независимости, они создавали новые слова и выражения, извлекали из бездны забвения осужденные Академией обороты, вводили неологизмы, обогащали язык в каждом своем новом произведении, так что академический словарь, того и гляди, превратится в курьезный археологический памятник. Повторяю: Академия не играет решительно никакой роли в нашей литературе, в нее стремятся попасть только люди, страдающие мелким тщеславием.
Таким образом, великое социальное движение, начавшееся в XVIII столетии, в наш век нашло отзвук и в литературе. Писателю даны новые средства к существованию; подчинение прежней иерархии исчезает, люди умственного труда занимают место былой знати, труд становится делом почетным. Одновременно — таковы законы логики — влияние салонов и Академии исчезает, демократия торжествует и в литературе: я хочу сказать, что былые кружки избранных растворяются в массе читателей, благодаря которым и для которых рождается произведение искусства. Наконец, в литературу проникает наука, научное исследование становится повсеместным, его можно встретить теперь даже в творениях поэтов, и этот факт прежде всего характеризует нынешнюю эволюцию, натуралистическую эволюцию, которая увлекает нас за собой.
Так вот, я утверждаю, что надо смело взглянуть в лицо нынешнему положению и мужественно принять его. Напрасно недовольные жалуются на то, что прежний дух литературы исчезает: это неправда, он просто видоизменяется. Надеюсь, мне удалось это доказать. И если хотите знать, то источник нашего достоинства и всеобщего к нам уважения — деньги. Глупо с пафосом декламировать о своем презрении к деньгам, ведь они — серьезная социальная сила. Пусть желторотые юнцы повторяют общие места насчет падения литературы, поклоняющейся златому тельцу; они ничего не понимают, им не дано постичь, какую позитивную и высокую роль могут играть деньги. Сравните положение писателя в царствование Людовика XIV с положением современного нам писателя. Кто из них более полно и решительно утверждает себя как личность? Кому из них присуще истинное достоинство? Кто выполняет больший труд, чья жизнь отличается большей широтой, кого больше уважают? Очевидно, нынешнего писателя. И чему обязан он чувством собственного достоинства, всеобщим уважением, размахом своей деятельности, самоутверждением? Всем этим он, конечно же, обязан деньгам. Именно деньги, именно законный доход, который ему приносит продажа его произведений, освободили писателя от унизительного покровительства сильных мира сего и превратили прежнего придворного фигляра, прежнего домашнего шута в свободного гражданина, в человека, зависящего только от самого себя. Имея деньги, он отваживается обо всем говорить и подвергает придирчивому изучению всех и вся, не исключая короля, не исключая бога, и не боится при этом лишиться куска хлеба. Деньги эмансипировали писателя, деньги, можно сказать, создали современную литературу.
