Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»
Гораздо сильнее меня всегда смущало куда более серьезное последствие происходящей эволюции; я говорю о непрестанном и упорном труде, на который обречен в наши дни писатель. Канули в прошлое времена, когда достаточно было прочесть в салоне какой-нибудь сонет, чтобы прославиться и получить доступ в Академию. Произведения Буало, Лабрюйера, Лафонтена умещаются в одном или в двух томах. А сегодня нам приходится писать и писать. Мы уподобились труженику, который должен постоянно зарабатывать себе на хлеб и может удалиться на покой, только прикопив немного денег на черный день. Кроме того, если писатель перестает творить, публика о нем забывает; словом, он вынужден нагромождать один том на другой, — так краснодеревец нагромождает в своей мастерской одно изделие на другое. Посмотрите на Бальзака. Просто ужас берет! Сразу же возникает вопрос: как отнесутся наши потомки к столь грандиозному творению, как «Человеческая комедия»? Мало вероятно, что они сохранят ее для себя целиком. Ну, а удастся ли им сделать правильный выбор? Заметьте, что все произведения, пережившие века, относительно невелики. Человеческая память словно боится слишком громоздкого багажа. Впрочем, в ней вообще удерживаются только книги, ставшие классическими, я разумею под ними те, которыми нас пичкают с детских лет, когда наш разум еще не способен сопротивляться. Вот почему я всегда испытывал беспокойство, наблюдая за лихорадочным творчеством современных литераторов. Если и вправду писателю дано создать одну настоящую книгу, то мы подвергаем серьезному риску свою славу, когда, подстегиваемые необходимостью, на все лады переиначиваем и пересказываем ее. Вот, по-моему, единственно опасное последствие нынешнего порядка вещей. Не стоит, однако, судить о грядущем по опыту прошлого. К Бальзаку будут, очевидно, подходить с иной меркой, чем к Буало.
Итак, я перехожу к дыханию науки, все больше проникающему в нашу литературу. Вопрос о роли денег — всего только результат той трансформации, которой подвергся в наши дни дух, царящий в литературе; а первопричина этой перемены — то, что в литературе стали применять научные методы, писатель позаимствовал у ученого его орудие: анализ природы и человека. В наше время все битвы разыгрываются на этом поле сражения: по одну сторону находятся риторы, грамматисты, эрудиты, которые упрямо цепляются за традиции; по другую сторону — анатомы, аналитики, сторонники научного наблюдения и эксперимента, все те, кто хочет по-новому рисовать мир и человечество, изучая их в самых естественных проявлениях и добиваясь того, чтобы в произведении было как можно больше правды. Победы, одержанные ими на протяжении нашего века, и создали новый дух литературы; я уже много раз говорил, что речь надо вести не о литературной школе, а о социальной эволюции, различные фазы которой легко проследить. Сразу видна пропасть, разделяющая Бальзака и любого из писателей XVII столетия. Представьте себе, что Расин читает «Федру», самую дерзкую из своих трагедий, в великосветском салоне; дамы слушают, академики одобрительно покачивают головами, все собравшиеся получают удовольствие от торжественных стихов и образцовых тирад, от возвышенных чувств и высокопарного слога; произведение написано превосходно, по всем правилам логики и риторики, персонажи — существа абстрактные и метафизические, автор покорно следовал философским взглядам своего времени. А теперь попробуйте прочесть в салоне или в Академии «Кузину Бетту»; такая попытка покажется неуместной, дамы будут скандализованы; и случится это единственно потому, что Бальзак написал книгу, основанную на наблюдении и эксперименте над живыми существами, и действовал он не как почитатель логики, не как мастер риторики, а как аналитик, посвятивший себя научному изучению современной ему эпохи. Это и образует пропасть. Когда Сент-Бев испускал отчаянные вопли: «Физиологи, я всюду вас нахожу!» — он пел отходную прежнему духу литературы, он хорошо понимал, что царству эрудитов прошлого наступает конец.
Таково положение. Я снова повторяю, что мы живем в великую эпоху, и жаловаться на грядущий век — просто наивно. Двигаясь вперед, человечество оставляет за собой развалины; зачем же постоянно оглядываться и оплакивать землю, которую покидаешь, землю, истощенную и усеянную обломками? Безусловно, прошлые века создали по-своему великую литературу, но я не вижу ничего хорошего в желании навсегда приковать нас к этим великим образцам под тем предлогом, будто не могут быть созданы другие, не уступающие им. Литература всего лишь продукт общества. Ныне наше демократическое общество постепенно начинает выражать себя в литературе, и с каждым днем это выражение становится блистательнее и полнее. Надо, отбросив ребяческие сожаления, признать силу новой литературы, признать, что роль денег в ней может быть позитивной и достойной, надо довериться новому духу, воцарившемуся в литературе, ибо он расширяет ее поприще благодаря научным методам и превыше грамматики и риторики, превыше философских и религиозных догматов ставит самое прекрасное в мире — истину.
VЧтобы сделать правильный вывод из всего сказанного выше, в заключение я коротко остановлюсь на том, что у нас именуют «вопросом о молодых».
Начинающие писатели весьма требовательны, это вполне понятно и простительно, ибо молодежь по природе своей спешит насладиться успехом. Я знаю немало двадцатилетних юнцов, они сетуют на упадок литературы и громогласно взывают о защите, если директора театров позволяют себе отклонить их вторую пьесу, а газеты не желают печатать их третью статью. Наша литературная молодежь мечтает вот о чем: пусть найдут такого книгоиздателя, что будет издавать и распространять все книги начинающего писателя, которые тот принесет к нему; пусть откроют особый театр, пусть установят ему государственную субсидию с тем, чтобы на его сцене шли все пьесы начинающего драматурга, которые он вручит директору. И о таких предложениях оживленно спорят, замечают, что государство расходует на музыку гораздо больше денег, чем на литературу, говорят о художниках, которых забрасывают заказами и осыпают наградами, так что они живут, точно избалованные дети, под отеческой опекой властей предержащих. Рассмотрим же внимательнее чаяния молодежи.
Мысль о том, будто можно поддерживать всех без исключения, способна вызвать только улыбку. Без выбора все равно, не обойтись; создайте особый комитет, назначьте лицо, облеченное полномочиями, — им все равно придется рассматривать рукописи; а значит, опять появится возможность для произвола, молодые писатели, которых обойдут, вновь примутся обвинять государство в том, что для них ничего не делают, что их умышленно хотят подавить. Впрочем, они во многом будут правы: субсидии, что ни говорите, идут на пользу посредственности, человеку с независимым и своеобразным талантом никогда не дают заказа. Систему правительственного поощрения никогда не применяли к книгам; в самом деле, у нас нет издателя, которому государство давало бы сто или двести тысяч франков в обмен на его обязательство публиковать ежегодно десять или пятнадцать книг начинающих авторов. Но в театре опыт такого рода — вещь не новая; например, театр Одеон широко раскрывает свои двери перед молодыми драматургами. Так вот мне хотелось бы узнать, много ли наберется талантливых авторов, у которых первая пьеса шла на подмостках Одеона. Я уверен, что их окажется относительно мало, меж тем как список посредственных и ныне уже забытых авторов будет огромный. Пусть это послужит подтверждением аксиомы: поддержка, которую власти оказывают литературе, идет на пользу только посредственности.
Часто молодые писатели, главным образом драматурги, спрашивают меня: «Неужели вы не верите в то, что существуют неизвестные таланты?» Разумеется, если талант ничем себя не проявил, он пребывает в безвестности; но в одно я твердо верю и знаю, что это так: всякий мало-мальски яркий талант в конце концов себя проявит, и его вынуждены будут признать. Все дело в этом и ни в чем другом. Человеку даровитому нельзя помочь разрешиться его произведением, — он это делает без посторонней помощи. Позволю себе привести пример, относящийся к творчеству художников. Каждый год в Салоне живописи, на этом базаре художественных изделий, мы видим ученические полотна, работы художников, получающих субсидии от государства: эти на редкость невыразительные картины допущены сюда лишь из духа терпимости и ради поощрения; подобные опусы ничего не стоят, их не принимают во внимание сегодня, не будут принимать во внимание и завтра, они только без всякой пользы и ко всеобщей досаде занимают место на выставках. Неужели и в литературе нам надо добиваться субсидий, а потом выставлять на всеобщее обозрение пустячные книги? Государство ничем не обязано молодым писателям: никто не давал им права, написав несколько страниц, которые не желают печатать или ставить на сцене, изображать из себя мучеников. Ведь сапожник, стачавший первую пару сапог, не требует от государства, чтобы оно помогло ему их продать. Работник сам должен добиваться, чтобы его работу оценили по достоинству. А если он бессилен этого добиться, грош ему цена, он по своей вине пребывает в безвестности, и поделом.
