Звери. История группы - Зверь Рома
Во-вторых, необходимо быть искренним в том, что ты говоришь. Надо заниматься своим делом, не смотреть по сторонам, не быть завистливым. Зависть только забирает силы. Да, кто‐то тебя вдохновляет, кто‐то реально круче тебя, но у тебя‐то есть только ты. Как только начинаешь сравнивать себя с другими, становишься слабым. Есть белая зависть, это нормально, когда ты смотришь, офигеваешь и понимаешь: да, я никогда не стану Фредди Меркьюри. Но это и неплохо, потому что я – Рома Зверь.
В-третьих, обязательно нужны мозги. Человек с мозгами, но без таланта, скорее станет звездой, чем талантливый, но без мозгов. Ты должен адекватно понимать, когда пальцы растопыривать, а когда заткнуться и внимательно слушать, учиться, делать выводы, спрашивать, интересоваться, а не кричать: «Я все знаю и я самый офигенный тут артист!» Так не бывает, это не так все работает. Нехватка одной маленькой составляющей, легкой мудрости, умения не болтать лишнего – и все, человек не может стать звездой, хотя все остальное у него для этого есть. Я это понял, когда несколько лет назад сам искал секрет успеха и помогал молодым музыкантам. Для одной девочки из Воронежа написал песню «Сердце», а одному парню помогал тоже с песнями, клипами, но не срослось. В какой‐то момент я понял, что просто трачу свое время, и это ни к чему не приведет. Больше я ничего про них не слышал.
В-четвертых, и в самых главных, нужны дисциплина и трудолюбие. Это мощные качества, которые должны быть в человеке, чтобы чего‐то добиться. Надо уметь терпеть, ждать, тяжело трудиться, потому что не все сразу выстреливает. Если бы Чехов не усаживал себя за стол, потому что ему надо было на что‐то жить, а просто рассуждал типа «хочу – пишу, не хочу – не пишу», то мы бы, может, и половины его произведений не увидели. Надо любить свое дело, любить трудиться. Писать книги, музыку играть, создавать. Посвящать этому много времени, развивать в себе. Я вот смог так себя настроить, что мое «надо» стало моим «хочу». Я не могу искусственно заставить появиться песню, но я заставляю себя доделывать то, что уже пришло. Это очень тяжело, ну очень! Вот родился припев, и тебе нужно дописать куплеты, а ты думаешь:
– А-а-а-а, я не хочу! Я хочу лениться, а не вот это все! Я не хочу страдать, мучиться, подбирать эти слова, опять эти слова, эти буквы, не хочу-у-у, не буду-у-у!
Но я говорю себе:
– НАДО, Ром.
И сажусь делать.
Иногда бывают случаи, когда я написал припев десять-двенадцать лет назад, а песня выходит только сейчас. А еще бывает – я вот уже даже к такому пришел в своем развитии, правда, не знаю, это прогресс или регресс, – что я давно написал припев, а теперь выяснил, что куплеты к нему написать невозможно. Просто потому, что сам этот припев – уже законченная форма, как цитата или выражение. Ему дальнейшие объяснения не нужны, их просто даже не представить. Я мучился лет десять! Это был припев с мелодией, я все пробовал написать туда куплет – и так и этак, возвращался очень часто к этой истории. А потом, когда пару лет назад мы в Питере писали альбом «На синем трамвае», я понял, что этому припеву не нужны куплеты никакие. И я выпустил просто такую песню, она называется «12 дня». Там одна строчка – она и есть вся песня. Микеланджело отсекал все лишнее, а я вот просто не приклеил ничего лишнего. Получается, что и не надо было. Это не значит, что я ленивый совсем чувак, который не может дописать песню, – я же пробовал, честно! Это она сама не дописывается. Это законченное произведение, которое положено на мелодию. Это тоже эксперимент, а эксперименты – это хорошо. Я старался, но ничего не получилось, что есть, то есть. У песен тоже есть свой характер.
Заставлять себя приходится, но это тяжело еще и потому, что ты уже сказал все, что хотел. Больше нечего говорить. Иногда уже не хочется даже искать новые формы и говорить иначе, потому что ты знаешь, что в одной песне уже очень хорошо все передал и уже нет смысла повторять. Задом наперед можно спеть или на голове ходить, но это больше уже про спорт: а ну-ка, как я еще могу? Самое пошлое, на мой взгляд, – это сделать программу с симфоническим оркестром, это прям все, это нельзя!
В старой песне ты ничего не можешь уже изменить. Типа прошло двадцать лет, я не хочу это петь и слушать, там все устарело, все долго, скучно, смешно, криво, неправильно – куча аргументов, сделаю-ка я кавер сам на себя. Вот только это нафиг никому не надо, потому что все любят ту старую версию и полюбили ее именно за то, какой она была. То, как ты сейчас это можешь вкусно сделать, никого уже не волнует. Поэтому музыканты этим не занимаются. Какое‐то событие из прошлого – расставание, встреча, разочарование – уже поработало, я отдал его людям в песне, и у меня нет желания снова туда лезть. Это неблагодарный труд, это как Илья Репин прибегал в Третьяковку картины дорисовывать свои без конца. Мне тоже не все нравится в том, как записаны наши альбомы. Проходит время, и мне кажется, что это наивно, а это откровенно плохо. Да, я знаю, но что теперь – стирать и переписывать? Какой в этом смысл? Чтобы показать кому‐то, что ты лучше, что ты стал другим?
Ты живешь, развиваешься, и у тебя происходит смена ценностей, смещаются векторы, появляются новые важные вещи. Может, уже не такие широкие, мощные и крупные, но что‐то более сложное, сотканное, тонкое, необъяснимое, неуловимое, что трудно донести до большого количества людей, которые понимают простые формы и точные высказывания. Типа не вокруг да около, а поточнее скажи, что ты чувствуешь, не надо мне моросить, покажи, в чем твоя проблема, что с тобой не так, что там у тебя произошло? Говори. И вот мы все так говорим друг другу:
– Вот у меня так!
– Блин, понимаю тебя, братан, у меня так же было…
Это разговор. А когда ты начинаешь: «Ой, да вы не поймете», начинаешь закрываться и отдаляться, маскироваться, тогда непонятен смысл. Получаются бредятина и диссонанс. Ты хочешь, чтобы тебя поняли, чтобы тебя любили, а за что тебя любить, если ты не говоришь? Ты скажи, не мычи. Ты можешь написать книгу, можешь ее переиздать, кстати, но что в ней будет? Никто не любит описания природы на пять страниц: давайте честно, кому это надо?! Красиво, да, но дальше‐то что? Где событие? Где я себя узнаю, где обо МНЕ написано? Не о тополях, а обо мне, где? Поэтому люди так любят песни, где поется про них, а не про тополя. Но что же делать, если ты, как художник, хочешь писать про тополя? Это конфликт. Ты им про тополя, а они тебе: «Нет, мы не хотим, нам неинтересно. Про нас есть чего‐нибудь?» Нет коннекта.
Я лично в этой ситуации продолжу петь про «тополя». Я всегда пишу для людей, для меня это естественно. То, что я пишу для себя, никому не надо, и никто это никогда не услышит. Это обычно остается без формы, недоделанное. Даже близким не показываю. На мой взгляд, это недостойно. Время – это энергия, нельзя тратить ее на пустоту ради себя одного. Это разговор с самим собой, это не должно быть песней. Это чисто я. Это очень нескромно. И никому это не надо, как в таганрожской поговорке: «Кого ебёт чужое горе?» Никого. Хотя допускаю, что иногда срабатывает иначе. Именно поэтому, когда в «Дождях-пистолетах» звучит мой личный монолог, который просто записан под столом на диктофон, он выстреливает. Без этого рассказа песня была бы очень скучна, потому что там непонятные слова – паровоз какой‐то на веревках, кто его куда тащит? Любовь зарядила что? Дожди-пистолеты… Редкий человек может понять такие намеки. А мой монолог сразу всё раскрывает.
Многим, кто добился большого успеха, кажется, что это теперь навсегда. И что больше ничего делать‐то и не надо, все готово. Но это очень большая ошибка. Надо продолжать работать, иначе ты сам не заметишь, как твоя телега остановится. Хотя это тоже неплохо, это выбор каждого человека – я вот тоже, когда мы были популярными, просто решил избавиться от этого. Большой успех мешает, пользы особой не приносит, только расхолаживает и говорит: «Всё, сиди, не дергайся, ты всего достиг». Я тогда понял, что это не очень‐то здраво и надо что‐то менять, расставлять свои приоритеты, понять, что мне важнее. Штука в том, что, когда ты поднимаешься наверх, надо осознавать, что скоро ступенечки закончатся и надо будет спускаться.
