Леонид Жуховицкий - Банан за чуткость
Но фраза была сказана…
Через два дня вечером Галя пошла в читальню. За широкими зашторенными окнами тепло светились матовые плафоны, занято клонились к учебникам форменные школьные воротнички, с вдумчивой медленностью переворачивались страницы с формулами. И в том же вдумчивом ритме передвигались по длинным столам записочки.
Раньше и Гале случалось играть в эту игру. А теперь противно было видеть азартно скользящие перья, возбужденно поблескивающие глаза мальчишек и топорные ужимки девчонок, еще только пробующих себя в кокетстве.
Она села в угол, к самой стене и с минуту смотрела поверх воротничков и причесок, по моде прилизанных или по моде неряшливых. Губы ее были сжаты, но все-таки слегка шевелились в такт выученным, почти забытым, вот уже два дня таким необходимым стихам:
…Решено. Судьбу свою
Отныне я тебе вручаю…
Галя порвала, не читая, откуда‑то приползшую записку, отгородилась от мира «Основами теплотехники» и стала писать. Она писала:
«Костя!
Наверное, это смешно и глупо, что я тебе пишу, и ты подумаешь, что я просто глупая девчонка, к тому же маленькая. Хотя ты и так это думаешь — ведь ты и говоришь со мной только об уроках и двойках.
Да, мне всего только…»
Она с полминуты колебалась, что написать, и написала «пятнадцать» — в этом письме не должно было быть ни слова неправды.
«…Да, мне всего только пятнадцать, — писала она, — и мне слишком часто об этом напоминают (особенно больно, когда напоминаешь ты). Только пятнадцать, но я все равно тебя люблю. Люблю по–настоящему, и мне кажется, не могла бы любить сильней, даже если бы мне было восемнадцать или двадцать — я не знаю, со скольких лет это разрешается.
Ты не думай — мне ничего от тебя не надо, совсем ничего. Просто я счастлива, что ты живешь на свете. Я люблю твой дом, твое окно, улицу, по которой ты ходишь, твой красный шарф, дверь, которую ты открываешь каждый день в пять минут шестого. Я люблю даже твою девушку за то, что ты ее любишь.
Я знаю, что ты никогда не будешь меня любить.
На это я даже не надеюсь и не думаю об этом. Самое большое, о чем я мечтаю, — это сделать тебе хоть что-нибудь хорошее. Что угодно — хоть вымыть пол в твоей комнате…»
Галя написала еще с полстраницы, потом внимательно перечитала, повторяя про себя фразу за фразой. Ошибок не было, только в одном месте она не знала, ставить запятую или нет. Тогда она поставила, но зачеркнула маленькой черточкой, чтобы можно было подумать и так и так.
Потом вложила письмо в конверт и медленно и нежно провела языком по краешку…
Возле его дома топтались какие‑то ребята. Она прошла мимо, в подъезд, сыроватый от запотевшего кирпича, взбежала на третий этаж. Конверт замешкался в щели почтового ящика, белый уголок секунды две маячил на черном дерматине двери…
А потом — вниз, и опять запотевший кирпич подъезда, парни с, их смешками и папиросами… Она не удивилась бы, если бы они вдруг окружили ее, схватили за руки и грубыми, до конца откровенными словами объяснили, зачем она приходила, чего хочет и что будет дальше. Не удивилась бы и не оскорбилась. Она знала, что настоящая правда написана в письме. Но еще знала, что никто в это не поверит, и знала, что теперь * будет считаться правдой о ней и как теперь будут думать о ней все — даже Лидия, даже ребята в техникуме. И она не смогла бы написать это письмо, если бы сперва не перешагнула и через страх и через стыд…
Лидия ровно сказала:
— Мне звонили из техникума.
Галя не ответила.
— Ты знаешь, чем это грозит? Тебя просто выгонят.
— Я все равно не буду тут учиться, — сказала Галя.
— А где будешь?
— Перейду в строительный.
— С двойками?
— Тогда просто пойду на стройку.
Лидия не сразу спросила:
— Ты что, окончательно сошла с ума?
Спросила так спокойно и устало, что Гале вдруг стало не по себе. Что с ней творится? Все рушится, все катится… А остановиться уже нельзя.
Она стелила постель, укладывалась. И страшно было словно со стороны смотреть на собственные колени, и странно было тронуть рукой другую руку.
Через день Костя позвонил. Он не узнал ее голоса. Тупея от страха, она ответила, что Лиды нет.
Он, помедлив, спросил:
— А кто говорит?
— Галя, — выдавила она, словно в чем‑то призналась.
— А, Галя… Понятно, — сказал он и снова помедлил. — Встретиться бы надо, поговорить, а?
Она молчала.
— Ты завтра вечером что делаешь?
— Ничего, — тупо, без выражения ответила она.
— Тогда приходи ко мне… Приходи в шесть. Ладно?
— Ладно, — так же тупо согласилась она.
— Знаешь, где живу?
— Знаю.
— Тогда договорились. До завтра!
Она еще с полминуты слушала трубку, пока не поняла, что это просто частые гудки. Тогда она положила трубку. Завтра в шесть часов. Что будет завтра в шесть часов, она не думала. Будет так, как он хочет…
В половине шестого она вышла из дому. День, с утра синий, уже остывал. Она шла по улице мимо домов, магазинов, почтамта, мимо пирожковой — стеклянного аквариума, мимо родильного дома с белыми плотными занавесками в окнах, мимо толпы студентов, выхлынувшей из пединститута, мимо ребят с коньками, ловивших последний, рыхлый уже лед, мимо старух, сидящих в сквере на прогретой за день лавочке, мимо пьяных слез у входа в закусочную, мимо длиннющих — от перекрестка до перекрестка — окон новой фабрики, мимо женщины с детской коляской, похожей на танк на рессорах.
Галя шла быстро, но ноги двигались неловко, как чужие, и руки были как чужие, и каждый ее шаг принадлежал не ей.
Костя открыл дверь и сказал:
— А–а… Заходи.
В коридоре было темно, Галя ударилась обо что‑то бедром и тупо ощутила, как болит и твердеет ушибленное место.
Костя толкнул дверь в комнату. Она вошла следом и стала у двери.
— Садись, — сказал он.
Она села на стул, на самый краешек, сдвинув закаменевшие колени.
— Ну? — спросил Костя.
Она глядела в пол, со страхом чувствуя, как подбирается к плечам озноб: вот–вот заходит дрожью все тело, и тогда уже ни встать, ни сказать слово, ни двинуть рукой.
— Тебе сколько лет?
Она сглотнула:
— В августе будет шестнадцать.
— В августе… — Он покачал головой. — Учиться тебе надо, понимаешь?
Помолчал, будто ждал ответа, и снова заговорил:
— Хочешь, слушай, хочешь, нет, но мой тебе совет — не балуйся ты этим делом. Еще успеешь. И нарадоваться успеешь, и наплакаться. Это ведь штука такая: один раз споткнешься, а потом всю жизнь синяки считать. Понимаешь?
Она кивнула. Она ничего не понимала. Она просто ждала, когда он скажет, что с ней будет дальше.
— Ну, вот и слава богу, что понимаешь, — проговорил он, и голос его повеселел: — Ты девчонка симпатичная, тебе особенно нужно голову на плечах иметь. Ясно?
Галя поняла, что надо снова кивнуть, и кивнула.
— Ну, вот и порядок, — услыхала она и вдруг почувствовала на щеке его руку. Она сжалась и, почти закрыв глаза, вдруг потянулась щекой к жестковатой ладони…
— Умница, — сказал Костя. — В общем, будем считать, что договорились. На вот тебе шоколадку и иди домой.
Она встала и машинально взяла тоненькую легкую плиточку. У двери Костя потрепал ее по плечу и сказал напоследок, опять ухмыльнувшись:
— А учиться надо хорошо!
Потом она шла по улице, морщила брови, чувствуя, что что‑то произошло, и никак не могла понять, что именно. Шоколадка теплела и размякала в ладони. Галя вспомнила о ней только дома, на лестнице, когда полезла за ключом. Она машинально съела шоколадку, скатала обертку в плотный комочек и бросила на лестницу — серебристый шарик мягко запрыгал по ступенькам.
Лидии не было, но вышла она, видно, ненадолго — белье, замокавшее с вечера в эмалированном тазу, было залито теплой мыльной водой. Галя сняла кофточку, надела передник и стала стирать. Теплая мыльная пена вскипала и опадала между пальцами.
Пришла Лидия, встала за спиной и опять стала говорить что‑то про учебу, про отметки. Галя не отвечала. Лидия сказала:
— Ну‑ка, посмотри на меня.
Галя не обернулась.
— Ты можешь ответить?
Она не ответила.
Тогда Лидия обошла ее и, заглянув в лицо, проговорила, с удовлетворением выделяя слова:
— Теперь, надеюсь, ты возьмешься за учебу.
Галя сполоснула и выкрутила белье, развесила в кухне. Лидия позвала есть. Она ответила, что не хочет, — ей правда не хотелось есть и вообще не хотелось в комнату.
Лидия сказала:
— Только, ради бога, не объявляй голодовку. В конце концов, произошло лишь то, что все равно должно было произойти. И, поверь, тебе же на пользу.
В кухне сквозяще, весенне пахло мокрым бельем. Галя надела кофточку и села на табуретку к окну. Плечи и руки у нее обвисли, даже пальцами шевелить не хотелось.
