Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»
Если попытаться создать неприкрашенную историю Академии, используя для этого частные письма академиков, где они высказывали истинную правду, то получится совершенно невероятная герои-комическая поэма о мужском монастыре, погрязшем в ребяческой гордости и на редкость мелочных занятиях. Дух, царивший в литературе, сохранялся в этом «ковчеге завета» и был неотделим от пересудов, которые вызывают у нас сегодня снисходительную улыбку. В этом смысле чтение трудов Сент-Бева просто незаменимо; кроме того, он сообщает нам весьма ценные сведения о положении писателя в салонах, еще существовавших в начале нашего века. Критик очень гордится тем, что его принимают вельможи. Он обнажает перед ними голову, он преисполнен почтения, он отлично знает свое место и признает их превосходство над собой. Он безропотно принимает социальную иерархию, которую сам же будет осмеивать и философски опровергать, едва только выйдет за порог и очутится на улице; но, будучи в салоне, в окружении знатных дам, находясь рядом со вчерашним или завтрашним министром, он почитает нужным изгибаться в почтительном поклоне, как будто все еще нуждается в покровительстве этих людей, как будто трудится единственно ради них; ему льстит их учтивое обращение, его прельщает аристократическая среда, ему мнится, что она облагораживает допущенного сюда литератора. Во всем этом следует видеть остатки низкопоклонства, тягу к изысканности и завидной уравновешенности людей из хорошего общества. Сент-Бев не чувствовал за собой целой нации, которой он был обязан признанием своего таланта и своей подлинной известностью.
Словом, дух, царивший в литературе минувших веков, можно определить так: это — изящная словесность, где нет даже тени научного исследования. Это — чистая литература, которая зиждется на следующем главном философском положении: человеческая душа совершенно не связана с телом и как бы парит над ним; отправляясь от этой непреложной догмы, писатели, создавая свои творения, интересовались по-настоящему только вопросами грамматики и риторики. Поэтому в салонах и в академиях уделяли столько внимания языку, требовали произведений гармонических и уравновешенных и не скупились на красивые фразы, рассуждая о характерах и чувствах персонажей в согласии с канонами метафизики той эпохи. Человек и природа оставались абстракциями, писатели видели свое предназначение не в том, чтобы высказывать правду о людях и окружающей их среде, а в том, чтобы описывать их, следуя установленным правилам, создавать как можно более величественные типы. Никто не снисходит до описания отдельной личности, даже комедиографы, — они создают настоящие шедевры, но в рамках все тех же канонов. Здесь мы еще очень далеки от того времени, когда станут изучать отдельные факты, анатомировать особые случаи, собирать, классифицировать, систематизировать документы. Пока задача сводилась только к тому, чтобы воссоздавать картину изысканного общества, писать лишь такие произведения, где это общество находило бы привычный ему язык, учтивость, игру оттенков и всевозможные намеки, — словом, жизнь, сотканную из полупризнаний и всяческих условностей.
Разумеется, и в этой атмосфере рождались прекрасные произведения. Я только отмечаю факт, я никого и ничего не сужу. Вся наша великая национальная литература XVIII и особенно XVII века — продукт такого согласия между писателями и избранным обществом, для которого они творили. Салоны и академии были той возделанной почвой, где выросли шедевры классицизма. Это им мы обязаны великолепным построением и торжественной величавостью трагедий Расина, несравненными периодами речей Боссюэ, логикой и гениальным здравым смыслом Буало. Литература той поры и сейчас еще составляет нашу славу, ибо новая эпоха только начинается, и нужно время, чтобы веяния, проникшие в литературу после романтического бунта, набрали силу и приобрели широкий размах. Моя цель — вовсе не в том, чтобы отрицать прошлое, напротив, я хочу определить его значение и показать, что это — уже прошлое, что французская литература вступила в совсем новый период, который надо как следует осмыслить, если мы хотим избежать бесплодных сожалений и твердым шагом двигаться к будущему.
Итак, мы определили, каков был дух литературы прошлых веков. Перейдем теперь к историческим документам.
IIЯ уже давно думаю о том, что было бы весьма интересно изучить материальное и моральное положение, в котором находились писатели в прошедшие века. Какое они занимали место в обществе? Как относились к ним в кругах дворянства и буржуазии? На какие средства существовали писатели, где они брали деньги, какой образ жизни вели?
Чтобы дать исчерпывающий ответ на все эти вопросы, надо проделать немалую работу. Работа эта потребует и изысканий и компиляций. Пришлось бы собрать всевозможные документы, относящиеся к судьбам писателей, изучить их частную жизнь, установить размер их состояния, познакомиться с их бюджетом, узнать их повседневные заботы; и, главное, пришлось бы изучить положение дел в книжной торговле той эпохи, выяснить, какой доход приносила тогда книга ее автору, определить, мог ли прокормить человека литературный труд. Только при этом условии мы могли бы обнаружить истинные причины той атмосферы, которая царила в литературе исчезнувшего ныне общества, ибо растение зависит от почвы, на которой оно произрастает; только исследовав денежный вопрос, мы поймем, почему в эпоху классицизма литератору была уготована роль прихлебателя.
Естественно, я не могу всесторонне рассмотреть этот вопрос. Я не располагаю для этого достаточным досугом, и мне поневоле надо будет ограничиться очень кратким наброском, несколькими высказываниями современников, которые я собрал и приведу ниже, чтобы указать, какой большой и интересный труд предстоит еще проделать. Я даже не стану пытаться расположить эти заметки в определенном порядке, я заносил их на бумагу как попало и хочу почерпнуть в каждой из них некоторые мысли, полезные для уяснения затронутой мною темы.
Для того чтобы исследование было всеобъемлющим, мне надо было бы рассмотреть положение первых по времени писателей в нашей литературе. Но я остановлюсь прежде всего на жизни Малерба и этим ограничусь. Вот, что можно прочесть у Таллемана де Рео, который, пояснив, что король не мог предоставить поэту достаточной субсидии, прибавляет: «Король посоветовал г-ну де Бельгарду, в то время первому камергеру, позаботиться о Малербе до той поры, когда он снова станет получать субсидию из государственной казны. Г-н де Бельгард положил поэту тысячу экю жалованья, кормил его, предоставлял ему слугу и лошадь… После смерти Генриха IV королева Мария Медичи даровала Малербу субсидию в пятьсот экю, и поэт с этого времени перестал пользоваться милостями г-на де Бельгарда… Г-н Моран, бывший родом из Кана, пообещал Малербу и некоему дворянину из числа своих друзей, также уроженцу Кана, по четыреста ливров каждому, уж не знаю, за какие заслуги: этим он оказывал им великую милость. Г-н Моран даже пригласил обоих к обеду. Малерб, однако, не пожелал отправиться к г-ну Морану, пока не будет прислана карета. В конце концов тот убедил поэта приехать верхом. После обеда Малербу отсчитали обещанные деньги…»
Пример, по-моему, очень характерный. Все знаменательно в этих строках. Писателя можно уподобить предмету роскоши, владеть которым в состоянии разве только вельможа. Когда королю не хватает денег, он поручает писателя попечению богатого придворного, просит своего приближенного некоторое время кормить сочинителя — точно так же монарх мог бы поручить его попечению редкостное животное, которое, как он надеется, позднее может доставить ему самому славное развлечение; и действительно, когда смерть помешала королю удовлетворить свою прихоть, на сцене появляется королева: она берет поэта на содержание казны. Писатели уподобляются диковинным птицам, за них платят большие деньги, — вельможи той поры одалживают или дарят их друг другу, они переходят из одних рук в другие, помогая своим владельцам щеголять изысканным вкусом и похваляться своим состоянием. Но больше всего меня поразило в рассказе Таллемана де Рео то обстоятельство, что Малерб, несмотря на роль прихлебателя, сохраняет гордость; разумеется, он не прочь получить деньги от г-на Морана, но при этом требует, чтобы за ним прислали карету, и в конце концов соглашается поехать верхом. Не правда ли, какой замечательный штрих, рисующий нам образ мыслей той поры? Принять денежный подарок не считалось зазорным, но при этом следовало соблюдать правила этикета.
У Таллемана можно найти множество историй о субсидиях, которые назначали авторам, и о деньгах, которые писатели принимали в дар. Говоря о Ракане, Таллеман замечает: «Он жил милостями командующего конными латниками при особе маршала д’Эффиа». В другом месте он говорит о Шаплене: «Герцог де Лонгвиль переманил Шаплена от г-на де Ноайля, который грубо обходился с писателем, получавшим от него субсидию в две тысячи ливров… Ода кардиналу Мазарини принесла Шаплену субсидию в пятьсот экю… Позднее г-н де Лонгвиль увеличивает ему субсидию на сто ливров…» Что прикажете думать об этом г-не де Ноайле, который так «грубо обходился» с Шапленом, что герцог де Лонгвиль воспользовался этим обстоятельством и уплатил весьма высокую по тем временам сумму за право владеть таким «предметом роскоши», как поэт Шаплен? Так и слуги меняли своих хозяев, когда хозяева награждали их тумаками.
