Александр Архангельский - Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды
Вот на это бы и заложиться. На инстинкт самосохранения власти. Заложиться не потому, что испытываем к нынешней власти симпатию. А потому, что ее слишком быстрый, слишком безудержный крах самым болезненным образом заденет и нас. Если ей суждено не демонтироваться, а обвалиться, обвал придется на нас. А на кого же еще?
Другое дело – спокойный взгляд на реальность. А она такова, что вместо старой неустойчивой системы власть затеяла строительство новой, еще более зыбкой. Преемник – кто бы им ни стал – политически должен быть обесточен. Чтобы не соблазнился желанием выйти из-под контроля. Для этого имеется конституционное большинство в Государственной думе; оно присмотрит. Но кто сказал, что большинство само не может заразиться манией величия, не вообразит, что все ему позволено? На этот случай имеется премьер. Который лично обеспечил большинству его конституционное превосходство; стоит большинству забыться и пойти на новые выборы без воли утвержденного им премьера, как оно перестанет быть большинством. Во всяком случае, подавляющим. В свою очередь, новый президент ограниченного действия и законодательно неполноценный, но всевластный премьер на пару образуют оборонительную конструкцию, называется тянитолкай. Сзади незаметно не подберешься. Правда, и с места не сдвинешься.
Итак, имеем: президента, поставленного под присмотр как бы лояльной ему Думы. За которой, в свою очередь, присмотрит формально подотчетный ему премьер. А вместе они, президент с премьером, спина к спине гарантируют друг другу безопасность – перед лицом расстрельных друзей из силового блока.
В таких условиях движение практически исключено. В таких условиях предписано стояние. Не противо-стояние, а просто – стояние. Отсутствие движения. Все слишком плотно пригнано, все чересчур взаимообусловлено. Но ведь и постоять на месте не удастся. История ускорилась невероятно; все устойчивое в ней предельно неустойчиво, а все подвижное стабильно. Значит, и эта конфигурация не последняя. Значит, и ее придется видоизменять. Потому что интерес заставит; а для правящих кланов интерес гораздо действеннее идеала.
Во всяком случае, мы будем жить и действовать; мы окажемся свидетелями, а может быть, участниками сложных и рискованных поворотов сюжета; шанс на выход из противоречия имеется. Небольшой. Но все-таки еще реальный.
Немецкая песня на русский мотив
На неделе между 7 и 13 января больших событий тоже не было. Появилась возможность поисториософствовать.
В журнале «Наше наследие», выпуск 79—80, помещена изумительная, трагическая и трогательная публикация, подготовленная Е. Матвеевой и А. Аземшей. Из разряда тех крохотных частных историй, которые и формируют представление об истории – великой. И непонятно каким образом говорят с нами – о нашем собственном времени. Хотя ни малейшего намека на него не содержат и содержать не могут.
Фотограф журнала «Старые годы» Анатолий Дитрих снимал в начале XX века усадьбу князей Шелешпанских, Солигаличского уезда Костромской губернии. Усадьба, как положено, полузаброшенная; сплошной «Вишневый сад». Герб на фронтоне осыпается; ступени выщерблены; по левую руку – строгий лев с широким носом, по правую – пустое основание, на котором вместо льва подремывает жирный сельский кот. Мощные лопухи в разрушенной оранжерее; роскошная античная ротонда, чудом сохранившая белизну…
Дитрих с немецко-русской основательностью выполнял редакционное задание, а по вечерам записывал в дневник свои невеселые впечатления.
«Ходил с керосиновой лампой по нетронутой ремонтом анфиладе. В одном зале стены расписаны, однако большая часть холстов с росписями исчезла или безнадежно испорчена. В других – выгоревшие штофные обои с темными прямоугольниками на тех местах, где когда-то висели картины. Разномастная мебель, колышущиеся от сквозняка пыльные портьеры, на затоптанном наборном паркете осыпи потолочной алебастровой лепнины, тусклые остатки позолоты на карнизе. Обломки, обрывки чьей-то прошедшей жизни. Щемящая картина запустения. Мертвый, опустелый дом. Я и сам ощущал себя здесь призраком. Неожиданно в лампу ударилась большая ночная бабочка. Она билась о стекло, притягиваемая огнем, и огромная ее тень металась по стене и трепетала».
Холсты и росписи нашлись – во флигеле, на первом этаже, свернутые рулонами внутрь красочным слоем, пожухшие. Дитрих протер их, из-под пыли и грязи проступила теплая текстура дерева и яркие краски. Между нарисованных груш, яблок и слив, сыплющихся из рога изобилия, он обнаружил редьку, а между бабочек, слетевшихся на фруктовое пиршество, – разъевшихся навозных мух. Странная фантазия. Дитрих детально обснял все картины, поскольку знал: они обречены; новый хозяин, костромской Лопахин, начал уже полную перестройку устаревшего имения. Картины скоро исчезнут. А фотографические карточки – останутся; техника нового века позволяет быстро и надежно запечатлеть исчезающий образ.
«Проявишь пластинку, и вдруг оказывается, что кто-то из толпы тебя заметил и с любопытством уставился в камеру, а потом смотрит на тебя с фотографии. Взгляд из другой эпохи, и я встречаюсь с этим взглядом через столетие! Взгляд из минувшего времени, через века».
Фотографии картин воспроизведены в журнале. Одна изображает регулярный сад; на взгорье – беседка, та самая, с легкими колоннами, тяжелой лирой и белокрылым ангелочком; чуть левей и повыше церквушка; рядом с известковым сфинксом на мостике стоит раздумчивый барин. Ножки скрещены, вид романтический; рядом собачка. Собачки и на следующем холсте. По кромке переднего плана, как зоологический орнамент по ковру, пропущена стайка борзых; они бегут за доезжачим, по-армейски одинаково вскидывая лапы; у них протяжные носы, параллельно вытянутые хвосты, одинаково ужатые животики… На третьем кобель, прижимая уши и слегка подражая волку, рвет мохнатое кабанье ухо; клыки кабана загибаются бивнями, и он улыбается, как слоник из детской сказки. По верху картины вьется надпись: Боец Пылай в лихом деле.
Собаки тут вообще – почти повсюду. Неизвестный в княжеском шлафроке сидит у летнего раскрытого окна; прическа в стиле вей ветерок, с начесом, массивный картофельный нос, распущенные губы сластолюбца; вдали, на горизонте – гончая. Горизонт не очень получился; кажется, что собака ссохлась и ее пожелтелая мумия стоит на барском подоконнике. А псовая сука Алмазка от Опромста и Наградки смотрится, напротив, гигантом; художник вновь не рассчитал пропорций: сука громадна, а беседка с ангелом и лирой – не больше наперстка.
На картине, предназначенной для росписи гостиной (разумеется, тоже античной), над кубком грустит курносый кентавр; на груди кентавра православный крестик; издалека надвигается гончая; хочет тяпнуть, подобравшись сзади. На портрете фавна и вакханки во время праздника Диониса в деревне Смородниково скуластый фавн размышляет, кто же это наставил ему рога, а нагая вакханка, нос пимпочкой, пальчики сосисками, измученно смотрит вдаль: сраму-то не оберешься…
Имеется автопортрет художника. С перевязанным глазом. Похож на Ван Гога с отрезанным ухом. И взгляд такой же, диковатый. Фавнов и кентавров он не приукрашивал, зато себе польстил: нарисовал изящно, благородно…
Тут же, в старой бельевой корзине, Дитрих обнаружил самосшитые тетради управляющего, Карла Ивановича Майера. Местами подкисшие от вечной сырости; бумага простая, толстая и рыхлая, без филиграни, почерк по-немецки ровный, тоже без малейших загибов и скосов, зато конец страниц означен вавилоном[17], а к подписи Майер приделан залихватский параф[18]. Дитрих сделал выписки из Майера; два русских немца аукнулись – через столетие.
Майер подсчитывал деньги, ужасался неизбежной катастрофе, описывал сценки. Среди прочих героев его записок – живописец Филофей Сорокин, горький пьяница, дурила, фанфарон и слегка психопат, как положено художнику из дворовых.
«Зашел к Фильке с Осипом с целью сделать внушение. Сидят рады-радешеньки, и не диво, графина с четыре настойки осадили. Осип говорит: „Постигаем науку живописи и к успеху близки“. Филька жмурится от удовольствия, как кот, которого гладят по месту, одолеваемому блохами. Не конфузится. Для верности глаза, говорит, только рюмочку и выпил. На стулике едва сидит, а под глазом синица наливается. Вот она, верность глаза-то, в дверь не попасть, косяк помешал».
Ворчит старик наедине с тетрадкой; старость не радость, деревня гуляет, а барин бездельник и мот. «Мокро на дворе. Третий уж день кашель и лом в костях; уселся дома с моими средствами: с горчицею, бузиною и Alantwurzel[19]; надобно, чтоб Марфа грудную траву принесла. Стар становлюсь, заботы гнетут, и на душе покоя нет; унылый дух сушит кости, радостное сердце благотворно, как врачество».
