Александр Архангельский - Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды
Можно я обойду эту двусмысленную ситуацию молчанием? А скажу о другом? В ловушку «таймовцы» загнали и самих себя. Они формулируют: Путин стал человеком года по версии журнала «Time». Имеется в виду – всего лишь с нашей точки зрения. Но в нашем стабильном, подотчетном, безвольном, неуютном мире слова подчиняются общему правилу и послушно меняют оттенки смыслов. Как хамелеоны. В нормальной языковой ситуации слово «версия» звучит нейтрально, почти как «мнение»; есть версия – значит, имеется мнение. Одно из многих. Не претендующее ни на что. Когда же политика выворачивает слова наизнанку и слова покорно, как народ, порождающий их, выворачиваются в нужную сторону, происходят вещи удивительные. «Есть мнение», – произносит товарищ Сталин. И все понимают: вердикт. Между прочим, товарищ Сталин тоже дважды становился человеком года по версии «Time». И эта версия была единственно возможной, истинной и безусловной. Как мнение, которое – есть.
Так вот, в контексте возлюбленной российской несвободы, обеспеченной надежными чекистами, слово «версия» значит «разработка». Легенда, которой прикрывают правду, маска, под которой скрывают лицо. На маску надета еще одна маска, легендой прикрыта легенда, и еще, и еще раз, чтобы никто и никогда не вспомнил, как же там оно, на самом деле. И если бы все это касалось одного-единственного персонажа, бог бы с ним; в конце концов, видали мы персонажей и похуже, а степень отмороженности силовиков и степень реальной угрозы тандему Медведева–Путина такова, что этот тандем, вполне возможно, нам придется поддерживать, чем дальше, тем яснее сознавая, что связка, среди прочего, понадобилась им, чтобы не имело смысла убирать – каждого – по отдельности. Что бы ни стряслось, власть останется за ними; значит, выстроена дополнительная линия защиты. Но есть вещи поважнее отдельных судеб. Истина, прошу прощения за неприличное слово. Родина: опять же приношу свои искренние извинения, плохо воспитан. Общественная мораль, которая, как верно замечает президент в своем победительном интервью журналу «Time», имеет религиозную природу и вероучительное происхождение. Политика шлейфов, легенд и версий, может статься, позволяет балансировать на краю, но разрушает веру в ценности, которые выше, чем деньги и благополучие. Наносит ущерб стране. Ее будущему. Ее настоящему.
Кстати (хотя, конечно же, очень некстати), на этой неделе сошлись два крайне неприятных факта. Журналистка другого «Time», не того, западного, который продвигает версии, а московского «The New Times», г-жа Морарь, была не допущена на российскую территорию и отправлена домой, в Молдавию. Чтобы не писала о роли денег в мистических прозрениях кремлевских царелюбцев. А Манана Асламазян, которой вроде бы давались монаршие гарантии безопасности, должна быть объявлена в международный розыск. Дело не в том, какие журналисты Морарь и Асламазян. Неважно, кто и как относится к их конкретным работам. Важно, что они мешают легендарному мироощущению. На их примере вновь показывают остальным: версии давайте, версии. Не надо пытаться промыть информацию, даже альтернативных легенд – не надо. Одну, пжалста. Какую – скажем. Такая вот политическая морарь.
В этой ситуации остается одно. Тихо и упрямо повторять, не перекрикивая общий гул, но заставляя утихнуть сторонние звуки, пока страна и мир не расслышат:
России нужна свобода.
России нужна свобода.
России нужна свобода.
России нужна свобода.
России нужна свобода.
И – по новому кругу.
Примечание. Текст просуществовал в официальном пространстве около получаса; затем его пришлось переместить в ЖЖ, на блог arkhangelsky.
Преждевременное смыслоизвержение
На неделе между 24 и 30 декабря. – Год завершается; каркас идеологии предъявлен.
И все-таки это случилось. Единственно верный учебник новейшей российской истории, под редакцией товарища Филиппова вчера получил разрешительный гриф и будет обкатан в нескольких регионах. После чего, сомнений никаких, получит гриф рекомендательный. Чтобы через год-другой отправить в политическую тень все остальные школьные учебники русской истории XX века. Которые все же останутся. Но главным образом – для виду, для прикрытия, на обочине учебной практики. Потому что предлагают разные трактовки, умеренно демократические, неумеренно консервативные, а то и вовсе равняются на обезличенную фактологию, но объединяются одним. Тем, что не дают истолкования событий изнутри сознания вождей. Не рассказывают нам о том, как видят историю (и себя в истории) они.
Сама датировка «Новейшей российской истории» символична, идеологична и отмечена пропагандистской четкостью. 1945—2007. Единственная безусловная, всеобщая дата советской истории, одинаково святая для православного и мусульманина, иудея и буддиста, красного и белого, коричневого и никакого. И – финальная, пиковая дата второго срока. На которую ложится купольный отблеск великой общенациональной Победы.
Подготовка к этому торжеству началась давно, и первый выстрел произвел не Путин, а Касьянов. Который тогда вовсе не предполагал, что станет либеральным оппозиционером, а собирался быть вменяемым чиновником, который верой-правдой служит новой власти. Касьянову на стол услужливой рукой подсунули цитатник из учебников истории; про кого там только не было, в цитатах! Про великого и ужасного Примакова. Про смешного и тоже великого Черномырдина. Даже про киндерсюрприза Киреенко – было. А про Касьянова – ноль информации. Михаил Михайлович наживку заглотил, устроил публичный разнос нерадивым педагогам: как же так! какой истории мы учим наших деток! И вообще, не слишком ли много разных учебников, за которыми не уследишь? Может быть, пора произвести усушку и утряску? И сократить официальный перечень рекомендованных учебников до трех обозримых комплектов?
Три комплекта, три комплекта, три комплекта! – радостно вскричали все швамбраны. Три комплекта – разве это плохо? И подконтрольно, и рыночно, и удобно: переходя из школы в школу, тем более переезжая из региона в регион, дети не будут теряться, смущаясь разнородностью программ. Но было ясно: это только первый шаг, и доброхотные защитники решения обдернутся, дама их будет бита. Тогда в «Известиях» я написал, что кем-то поставлена цель: расчистить площадку для учебной пирамиды, чтобы у подножия ее имелись варианты разночтений, но вершина выделялась бы однозначно. Причем идеология здесь будет неотделима от бизнеса: тот, кто станет единственно правильным, получит все тиражные привилегии – вместе со своим издателем и покровителем.
Поначалу показалось, что прогноз ошибочен. О трех комплектах как-то быстро позабыли, просто резко усложнили процедуру грифования. Но это было не отменой, это было всего лишь отсрочкой. Инициаторы, запланировавшие переход на единый отцентрованный учебник, не спешили; они умны, у них стальные нервы. Обождали немного и повторили удачный ход. Спустя три года, по четко отработанной на премьер-министре схеме, на стол верховному правителю был положен листочек с очередной цитатой. Били жестко, по больному месту: учебник для 10 класса под редакцией учителя Долуцкого предлагал учащимся вопросы про Чечню, сочувственные выдержки из пацифизмов Явлинского и предлагал определиться: с кем вы, будущие граждане России? Реакция была предсказуема: монарший гнев. За гневом последовал вердикт образовательного министерства: товарищ Долуцкий, отдай разрешительный гриф! Не отдам, капризничал Долуцкий. Тогда мы сами заберем. И забрали.
После чего педагогической общественности стало ясно: школьная история больше не будет учебной наукой с повышенным содержанием идеологии, каковой она является по определению. А будет исключительно орудием формовки, пропагандой истинного восприятия. И контуры, границы этой схемы можно было предсказать заранее. Потому что правильный учебник станет прямой, аккуратной проекцией консенсусного мнения начальства. Сегодняшний правящий класс в массе своей убежден, что никакого тоталитаризма вообще не бывает, что бы там ни написала Ханна Арендт. А бывает конкретный фашизм – и конкретный опыт построения великой советской державы, распад которой – главная геополитическая катастрофа XX века. Да, были отступления от правил, да, Сталин далеко не во всем был прав, но сравнивать его жестокость с фюрерской – неверно; он строил, а не разрушал; упрекать за соучастие в предвоенном переделе мира – грех смертельный, поскольку пакт Молотова–Риббентропа был всего лишь техническим следствием Мюнхенского сговора и т. д. Что же до 1990-х, то это труднейшее время было не расплатой за грехи страны под руководством террористической организации НКВД и ее мирной фракции, ВКП(б) и началом мучительных преобразований, плодами которых мы сполна воспользовались в последние семь с половиной лет. Нет, это было смутное время, скрытая форма иностранной интервенции, которой противостоять смогли немногие, органы безопасности – прежде всего. (Читай статью Черкесова.) А нулевые годы стали временем постепенного торжества суверенной демократии.
