Кнуд Ромер - «В Датском королевстве…»
Ингер. Я со временем поняла, какой тебе нравится. Ну вот, теперь я посижу здесь в тепле, и мы за кофе немного поговорим, а потом почищу картошку.
Борген. У нас сегодня картошка на ужин?
Ингер. Да, но сейчас надо немного согреться. Подумать только, новый священник еще не побывал здесь, в Боргенсгоре.
Борген. Он же не грундтвигианец[55].
Ингер. Но ведь и не миссионер[56].
Борген. То есть ни рыба ни мясо.
Ингер. Вечно ты недоволен, дедушка.
Борген. Да, Ингер, и горжусь этим, потому что таким был всю жизнь — всегда недовольным тем, что неправильно. Миккель и Андерс, верно, тростник режут?
Ингер. Да… да. Миккель, он пошел туда, как раз когда ты встал. Однако он хорошо говорит с кафедры.
Борген. Священник — да. Поэтому мы в конце концов и остановились на нем. Мне говорили, что он из тех, кого церковное одеяние возвышает.
Ингер. Что делает?
Борген. Что он становится… что исполнение должности придает ему уверенности. Ну да там видно будет.
Йоханнес (просовывает в дверь голову). Мертвое тело в парадной комнате! Мертвое тело в парадной комнате!
Ингер. Что это он говорит?
Борген. Замолчи, Йоханнес, и закрой дверь.
Йоханнес. Мертвое тело в парадной комнате! И так должен мой Отец прославляться?
Борген. Ладно, ладно. (Закрывает дверь.).
Ингер. Что это он сказал?
Борген. Кто обращает внимание на его слова? Ох, Боргенсгор приходит в упадок.
Ингер. Вот увидишь, дедушка, все будет снова хорошо.
Борген. Йоханнес никогда не станет другим.
Ингер. Почем ты знаешь? И…
Борген. Миккель никогда не станет другим.
Ингер. Как тебе только пришло в голову их сравнивать!
Борген. И Андерс… да ладно!
Ингер. Дедушка, иногда я не понимаю вас, грундтвигианцев. Миккеля я еще как-то могу понять. Но вас…
Борген. А кем ты сама себя считаешь?
Ингер. Я… я себя никем не считаю. Ты ведь знаешь, моему отцу никогда не нравилось, как вы все себя называете. И я в последние годы тоже стала задумываться над этим. Потому что вы, грундтвигианцы…
Борген. Что мы?
Ингер. Мне бы хотелось рассказать тебе, что мне сказала стряпуха Сидсе, после того как вы с ней опять разругались. Сначала ты, конечно, рассердишься, но после это может тебя и позабавить.
Борген. Мне все равно что эта мегера говорит. Она ведь болтает о вещах, в которых ничего не смыслит. Поэтому ей всегда есть, о чем болтать.
Ингер. Да, но часто именно такие люди могут случайно сказать что-то важное. Она ведь страшно на тебя разозлилась. Там в посудомойне она и говорит мне: «Ингер, милочка, Грундтвиг-то сам был человек хороший. Я служила у него в доме, так что я знаю. Но когда Господь создавал Грундтвига, Нечистый стоял рядом и просил разрешения помочь. Нет, сказал Господь, его я сам создам, но ты можешь попробовать создать такого же. И черт стал пробовать, но у него никак не получалось сделать похожего; и чем больше он старался, тем меньше было сходства; вот и все грундтвигианцы такие».
Борген. Вот оно как, значит? Можешь кланяться стряпухе Сидсе от меня и скажи, что, когда старая прабабка Нечистого у своих кастрюль дома увидала, что у него ничего не выходит, она кинулась ему на помощь. Но сумела сделать лишь одно: у нее получилась стряпуха.
Ингер. Но ведь в словах Сидсе что-то есть. Потому что в Доме собраний… да, там Бог живет. Но у себя дома вы часто ведете себя так, словно он умер.
Борген. Ты же знаешь, Ингер, что я больше не верю в чудеса. И ты знаешь, когда для меня все рухнуло.
Ингер. Потому что Бог не услышал тебя, когда ты ночами на коленях молился у постели Йоханнеса.
Борген. Нет, ты ошибаешься. Виноват не Бог, Ингер, а я, мы, люди. Я на коленях молился ради самого дорогого для меня в мире, и я точно знаю, что, если бы я мог молиться, искренне веруя, все бы свершилось. Но я молился в сомнении: «Может быть, Бог все же услышит меня? Всегда ведь стоит попытаться». Нет, Ингер, нет, если отец не может молиться, искренне веруя, хотя он молится о самом дорогом для него, о самой страшной беде, значит, чуду нет места в мире.
Ингер. Разве Господь не может все-таки свершить чудо, дедушка? Разве Господь не могущественнее, чем человеческие сомнения?
Борген. Ингер, знала бы ты, как часто я жажду отправиться в Лурд.
Ингер. А что такое Лурд?
Борген. О, это одно место во Франции.
Ингер. А что там?
Борген. Там, Ингер, как говорят католики, случаются чудеса.
Ингер. В газетах иногда пишут о ком-то, кто творит чудеса и у нас.
Борген. Фантазии все это.
Ингер. Ты всегда так говоришь. Но знаешь, что я думаю?
Борген. И что же?
Ингер. Я думаю, что вокруг нас и теперь незаметно происходит много маленьких чудес, что Господь слышит людские молитвы. Но Он совершает это как бы скрытно, чтобы избежать ненужного шума. Мне кажется, будь иначе, мы не могли бы так молиться Ему, как мы молимся. Чудо вполне может случиться и здесь, дедушка.
Борген. Гм.
Ингер. Дедушка!
Борген. Что?
Ингер. Ты не приведешь сегодня Марен и малышку Ингер домой из школы?
Борген. Конечно, приведу.
Ингер. А подагра?
Борген. Плевать я хотел на подагру. Я же еще не полный калека. Это только когда я лежу да погода меняется, тогда она разыгрывается, вражина.
Ингер. Дедушка!
Борген. Что еще?
Ингер. Ты не думаешь, что Анне может стать Андерсу замечательной женой?
Борген. Гм. Значит, поэтому мы кофе пьем?
Ингер. Нет, не поэтому.
Борген. Давай не будем об этой истории.
Ингер. Как ты можешь быть таким…
Борген. Каким это?
Ингер. Хуторская гордость в тебе говорит, уж это ты отрицать не будешь.
Борген. А почему, во имя всего святого, я должен это отрицать? Старый Миккель Борген, хозяин Боргенсгора, разве нет у него права гордиться своим положением и своим домом? Этим хутором владел до меня мой отец, никому не подчиняясь, свободный и независимый, а до него — его отец, а еще раньше — отец того. Я знаю, что я — девятое поколение в роду хозяев хутора, и не стыжусь, что горд этим.
Ингер. Бабушка всегда говорила: у каждой вещи — две стороны, добрая и дурная. Наверно, и гордость бывает двух видов: когда уважают самих себя и все свое и когда презирают других и все, что связано с другими.
Борген. Я уважаю каждого человека в зависимости от его положения и занятий.
Ингер. Значит, в зависимости от касты — как там у них, в жарких странах.
Борген. Равные друг другу лучше всего между собой ладят.
Ингер. Дедушка, единственное, что важно, когда люди женятся, это, что они любят друг друга.
Борген. Любовь приходит с годами.
Ингер. Ах, дедушка, ты говоришь о вещах, в которых ты… Да, дедушка, милый, я думаю, ты разбираешься во всем на свете, только не в любви.
Борген. Так, так.
Ингер. Ты-то сам был хоть когда-нибудь влюблен?
Борген. Ха-ха! Был ли старый Миккель Борген влюблен! Да, старый Миккель Борген был когда-то молодым Миккелем Боргеном и тогда…
Ингер. Ты действительно был тогда влюблен?
Борген. Раз десять, не меньше.
Ингер. Так я и думала.
Борген. Что ты думала?
Ингер. Я так и думала, что ты никогда не был влюблен.
Борген. Раз уж ты так дерзко расспрашиваешь меня, могу ли и я позволить себе дерзость, дамочка, и поинтересоваться, а ты, кроме Миккеля, никогда не заглядывалась на других парней?
Ингер. Никогда, дедушка, никогда. С тех пор как мне исполнилось двенадцать лет, у меня и в мыслях никого другого не было.
Борген. Вот черт!
Ингер. Да, сам видишь — ты в этом ничего не смыслишь. Потому ты и не понимаешь, что это значит, если Андерс любит Анне.
Борген. Ты снова об этом?
Ингер. И я уверена, что Андерс и Анне любят друг друга так же, как мы с Миккелем. Но разве я могу это тебе объяснить, если ты сам никогда любви не знал? Потому что ты и Марен, ведь это была лишь…
Борген. Ну, договаривай?
