Александр Архангельский - Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды
Так что убирать Лукашенко с его поста – и при этом сохранять внутрироссийскую политику – не имело ровным счетом никакого смысла. Припугнули, указали на место, но не тронули. Так на войне выставляли пугало в каске, чтобы реальный противник, переходя в наступление, палил по нему. И тем самым заранее выдавал свое присутствие.
А город подумал: ученья идут
На неделе между 15 и 21 января. – Объявлено, что в столице предотвращен крупный теракт. Позже будет невнятно сказано о том, что это были полномасштабные гражданские учения.
Вчера весь день милиция в метро и на улице выполняла ответственное поручение спецслужб: предотвращала теракт, о подготовке которого – со ссылкой на «зарубежных коллег» – официально предупредил глава Антитеррористического комитета Патрушев. Вот и мы сподобились. Америка регулярно объявляет о повышении уровня опасности; разработана специальная цветовая гамма; есть тут и оранжевый, и красный. Англия в прошлом году провела массовую спецоперацию в аэропортах, загнав индустрию авиаперевозок в ступор, зато показав масштабное действо в прямом телевизионном эфире. У нас эфир не использовали. Скорее наоборот, гасили: мобильная связь в метро не работала, Интернет время от времени барахлил. Но и краткими объявлениями о повышении уровня опасности не ограничились; сочно описали потенциальные бедствия, ввели систему оповещения на электричках. Впечатляет. Вопрос, что делать с этим общественным впечатлением, как им распорядиться.
Вопрос о том, нужно ли выносить сор из избы, делиться со страной и миром подробностями тайных знаний, предупреждать о потенциальной опасности, вовлекать сограждан в тревогу и мнительность ради повышения бдительности, не имеет однозначного решения. Как не имеет однозначного решения вопрос о том, следует ли сообщать диагноз безнадежному больному. Тотально закрывать информацию, запирать ключи от нее в непроницаемой тиши секретных кабинетов – плохо. Потому что это превращает граждан в анонимных жертв, в разменные фигуры большой террористической игры, лишает их возможности выбора: временно изолироваться, пересидеть ситуацию дома или плюнуть на все и продолжить полноценную жизнь. Обрушивать информацию на головы обывателей – тоже нехорошо; развивается массовый психоз, люди впадают в истерику, ищут выход из нее – в сильной руке, в политическом усилении тех же самых спецслужб. Которые из служб охотно превращаются во властителей. И уже обратно свои позиции не сдают. Даже на демократическом Западе. Никакого суда над предполагаемыми организаторами теракта в лондонском аэропорту мы не видели; почти всех задержанных отпустили. Зато мы видели, как подвинулись в своей информационной политике английские медиа, как пересмотрели правила освещения опасных ситуаций, как допустили погоновожатых до контроля за картинкой. Пока что в виде исключения; но тут как в сказке – зайчик, пусти меня в свой домик погостить.
Какое из этих двух зол меньшее? Трудно сказать. Зато легко указать на большее. На третье зло. Когда чрезмерная открытость пугающей информации сопровождается чрезмерной закрытостью любой другой. Когда обществу прописывают тотальный медийный контроль, возводят непробиваемую информационную стену и при этом в какое-то мгновение настежь открывают одну-единственную форточку.
Вернемся к сравнению с обреченным больным. Есть национальные традиции, не только предполагающие, но и требующие от врача полной откровенности. Потому что – опять же, в рамках единой традиции – страдалец должен подготовиться к уходу, написать обдуманное завещание, урегулировать отношения с близкими, завершить земные дела, осуществить последние замыслы. Есть традиции, напротив, исключающие врачебную прямоту; человека нужно ограждать от печального знания, которое может его добить, ввергнуть в депрессию, ускоряющую смерть. Как правило, эти традиции не очень-то считаются и с правом земного наследования; какое такое наследование? Есть государство, оно решит, как правильно распорядиться оставшимся имуществом. Интересно, что жесткая, открытая, беспощадная линия врачебного поведения принята именно там, где личность наделена автономными политическими и экономическими правами; там же, где личность подчинена государственной сверхзадаче и никаких особых прав не имеет, врачу и близким предписана предельная жалостливость в отношении к больному.
Бесполезно спорить, какая «линия» хуже, жесткая или сострадательная, откровенная или скрывающая опасную правду; они не существуют сами по себе, они производны от общего миропорядка, выбранного и выстроенного данным обществом, принятого и одобренного данным человеком. Отношение к смерти – всего лишь следствие отношения к жизни. Но избави вас бог сочетать несочетаемое. Нельзя скрывать от полноценного гражданина суровую информацию о близящемся последнем сроке; но подло сообщать об этом тому, кто ничего не завещает, в Бога не верит, а смерти боится еще больше, чем жизни.
Так вот, когда американцу предъявляют оранжевую (тем более красную) метку, это всего лишь один из элементов информационной открытости; еще одно следствие первой поправки. Я гражданин, имею право знать и оценить степень террористической угрозы. Точно так же, как знаю и оцениваю степень политической угрозы, экономической и проч. Когда англичанина пугают терактом на самолете с использованием жидкой взрывчатки, это слишком похоже на пиар-ход спецслужб, восстанавливающих подпорченное реноме. Но в любом случае это продолжение и ответвление открытой информационной системы, в пределах которой запросто можно обмануть избирателя и нельзя заткнуть журналиста, узнавшего об этом обмане.
Если же выстраивается полузакрытая система информирования общества о происходящем в стране и мире (для продвинутых пользователей – доступ к любым ресурсам, от Интернета до спутниковой антенны, для широких народных масс – дозированная, управляемая новостная машина), то и внезапная откровенность спецслужб воспринимается иначе. А чего это они? С какой целью? Неужели правда о нас заботятся? Или специально пугают, чтобы мы в них нуждались? И звонили им почаще?..
Открытость так открытость. Закрытость так закрытость. В противном случае заявления об угрозе будут сродни откровениям дежурного врача в тюремной больнице. Зэк лежит на койке в коридоре, сестра к нему всю ночь не подходила, бумагу для жалобы прокурору не дают, на вопросы про обед не отвечают. И тут приходит радостный хирург и громогласно говорит: а знаешь, братец, ты сегодня ночью можешь умереть. Впрочем, можешь и не умереть. Полежи тут пока.
Покаяние. Второй заход
На неделе между 22 и 28 января. – 27-го исполнилось 20 лет со дня Январского пленума 1987 года, на котором Горбачев объявил о начале перестройки.
Ровно через двадцать лет после официального выхода на экраны советской страны фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние» шесть «Золотых орлов» получил фильм Павла Лунгина «Остров». До этого «Остров» собрал рекордное количество зрителей в кинотеатрах; когда его показали по каналу «Россия» – во время новогодних празднеств 2007-го, поперек салату оливье и вопреки похмельному синдрому, – доля[10] достигла 41 процента. Фильм по картинке очень красивый, Петр Мамонов превзошел сам себя, режиссер по-настоящему крупный, но только художественными достоинствами объяснить успех невозможно. Особенно сценарными: драматургия «Острова» оставляет желать лучшего. В целом же это очень честная и невероятно важная работа, заслуживающая всяческих похвал; реакция же публики такова, будто перед нами по меньшей мере «Война и мир». Причем не Сергея Бондарчука, а непосредственно Льва Толстого.
Между прочим, «Покаяние» Абуладзе тоже было честной и важной работой, но никак не прорывом в неизведанное; то же абуладзевское «Древо желания» было куда совершенней и тоньше, но где тонко, там и рвется: «Древо» посмотрели только эстеты. А «Покаяние» – сто миллионов зрителей. Потому что в воздухе носился немой вопрос, который никто не решался сформулировать. Какая дорога ведет к храму? Куда нас занесло? Как выбраться из тупика? «Хоть убей, следа не видно; сбились мы. Что делать нам!» Режиссер внезапно взял и предложил ответ. Не дожидаясь вопроса.
Вот и Лунгин предложил ответ, так и не дождавшись вопроса. Но почувствовав его нутром. Что с нами в целом и с каждым из нас в частности происходит посреди удвоения ВВП, газовых войн, нефтяных прибылей, построения суверенной бюрократии, всеобщей сытости, массовой вовлеченности в воровство, монетизации льгот, перехода к ЕГЭ, который уничтожит остатки неусредненности нашего образования; чего мы на самом деле хотим и к чему стремимся, вопреки всем разговорам о конце морали, исчерпанности этических ориентиров и торжестве формулы «православие, самодержавие, доходность». Выясняется, что любая, самая несовершенная попытка поговорить с современниками о покаянии порождает ответную волну всеобщего доверия. Причем на сей раз – не о покаянии общественном, как это было у Абуладзе, но о личном, о своем собственном. Я виноват, моя вина, меа кульпа. Братцы, простите меня.
