Жорж Бернанос - Сохранять достоинство
Ни почета, ни мелкого тщеславия в том, что ты француз, нет. И позвольте мне еще раз высказаться в том же духе: быть христианином — это также не честь. У нас не было выбора. «Я — христианин, почитайте меня», — наперебой кричат Князья церкви, Книжники и Фарисеи. А надо бы со смирением сказать: «Я христианин, молитесь за меня!» У нас не было выбора. Когда и так очень нелегко быть французом, малейшее самолюбование, самый беглый взгляд, брошенный в глубь веков, со всех сторон отделяющих нас от предков, может вызвать у нас головокружение. Как, мы уже так далеки от них, так одиноки? Они уже не смогут услышать нас, и, вздумай мы бросить им тревожный зов, он мгновенно замер бы у нас на устах. Ну что ж! Не будем звать их, стиснем зубы. Остережемся измерять ширину дороги. То, что мы пытаемся сделать сегодня, другие уже делали в свое время, на своем месте, а они знали не больше нас. Рождение и жизнь нации — это всего лишь чудо, сотворенное Богом, прекрасное чудо. Мы участвуем в этом великом промысле только потому, что нам это предначертано божьей волей. В глубине души мы, вероятно, предпочли бы, чтобы нас оставили в покое, чтобы не было никогда в нашем детстве дня, того обычного, ничем не выделяющегося дня, когда мы смутно ждали какого-то чуда и вдруг услышали такой простой, с такой смиренной, такой будничной интонацией голос, говорящий на языке нашей родной провинции и едва отличимый от других знакомых голосов: «Ты француз. Теперь ступай, малыш, иди вперед, не останавливайся. Я все тебе объясню потом. Ты встретишь меня в час смерти. И тогда посмотри мне прямо в глаза: я тебе не изменю, мой мальчик…»
II
Несколько недель тому назад я отправился в Парагвай, тот самый Парагвай, который словарь Ларусса в один голос со справочником Боттэна нарекает земным раем. Земного рая я там не нашел, но чувствую, что мои поиски не закончены: я буду всегда искать его, я буду всегда искать эту потерянную, стершуюся из памяти людей дорогу. Вероятно, я от рождения отношусь к терпеливым, к породе никогда не отчаивающихся, для которых слово «отчаяние» лишено смысла и аналогично слову «небытие». И правы именно мы! Когда мне было десять лет, очень умные и, как правило, награжденные орденами дяди испытывали потребность дышать мне в лицо сигарным перегаром, делая вид, что их умиляют милые детские иллюзии. Ну что ж! Пришел черед и мне умиляться их иллюзиям. Я вижу сотворенный ими мир, я пожил в нем, я все еще в нем живу, и единственное несчастье, с которым я не примирюсь, это — умереть в нем. Но, возможно, он умрет раньше меня.
Из-за подобных речей, когда их понимают неправильно, меня часто принимают за бунтаря. Но я никоим образом не являюсь бунтарем. Я твердо верю, что как в личной, так и в общественной жизни человек, достойный этого имени, прежде всего должен честно, по-мужски принимать те особые условия, которые ему предписывают его среда и его эпоха. Простой катехизис, к которому следует всегда прибегать, когда хочешь вернуться к здравому смыслу и избавиться от доктринеров того или иного направления, болванов от морали и болванов от статистики, подсказывает нам, что христианин, независимо от того, где он находится по воле бога, должен думать о своем спасении. Думать о своем спасении, спасать себя. Увы, всегда найдутся такие христиане, которые вкладывают в это выражение смысл: «Спасайся, кто может!», «Рванем отсюда что есть духу!». Но христианин не спасается один, лишь спасая других, он спасает себя. Я знавал одного старика, военного в отставке, которого потянуло к Богу, как старого осеннего шмеля к горшочку с медом. Обратившись к религии слишком поздно, для того чтобы легко смириться с обязательным изучением ее элементарных основ, приученный своей бывшей профессией решать проблемы, исходя из чрезвычайно конкретной точки зрения, он начал каждый вечер заносить в специальный журнал количество индульгенций, заработанных за день: тридцать здесь, пятьсот там. Несколько месяцев спустя он достиг впечатляющей цифры, тем более что его опыт позволял ему, избегая потери времени и пренебрегая мелкими выгодами, выбирать наиболее удачные комбинации. К счастью, ему пришла идея попросить одного священника, которого я тоже хорошо знаю, проверить свою бухгалтерию, и тот, мягко пожурив его, бросил его бухгалтерскую книгу в огонь.
Снова буду говорить, что, рассказывая эту историю, я наношу вред истинным верующим. То же самое говорили еще во времена Мольера[136]. Настоящие христиане обладают очень эффективным средством, позволяющим им выделяться среди других, им достаточно проявить милосердие, идущее от сердца, единственное, на которое не способен Тартюф, так как если он и способен читать проповеди, то уж любить-то он не умеет. Самопожертвование является весьма убедительным свидетельством истины, на служение которой претендуют. И потом, пусть лучше сто верующих сойдут за Тартюфов, чем один Тартюф за верующего! Ибо в первом случае в результате ошибки будет скомпрометирована честь только ста христиан, в то время как самозванство только одного Тартюфа ставит под сомнение честь самого Христа.
Повторяю, что, излагая столь очевидные, всем доступные истины, я никоим образом не считаю себя бунтарем. Понятие бунта содержит в себе идею ненависти или презрения к людям. Боюсь, что бунтарь не способен дать столько же любви тем, кого он любит, сколько ненависти тем, кого он ненавидит. Подлинные враги общества не те, кого оно эксплуатирует или тиранит, а те, кого оно унижает. Вот почему в рядах революционных партий так много безработных бакалавров. У меня нет никаких причин для личной неприязни к обществу, и если я и хочу, чтобы оно изменилось или чтобы оно погибло, то желание это вполне бескорыстно. По правде говоря, общество не обмануло моих надежд, поскольку мне не пришло в голову просить у него то, чего оно мне дать не в состоянии: честь и счастье. Общество раздает награды и членство в Академии, я не хочу ни того и ни другого. Что касается состояния, то не будем о нем говорить: я совершенно неспособен обогатиться ни при каком режиме. Поэтому я считаю, что я следовал правилам игры. Я настолько странен, что воспитываю шестерых детей в период, когда отцы семейств как никогда заслуживают необычного титула, данного им Пеги: «эти величайшие авантюристы нашего времени»[137]. Разве не смешно слышать, как серьезные люди называют меня опасным возмутителем спокойствия, как будто мне самому нечего защищать? Они говорят об обществе как о своей собственности только потому, что они отдали ему на сохранение свои бумажные деньги, курс которых определяется спекуляцией. А то, что я отдаю на хранение обществу или по меньшей мере то, что постепенно, к моей тревоге, тает у него в руках, заключается в духовных ценностях, которые, слава богу, не имеют курса на банковском рынке, но зато являются залогом всех других ценностей, без них и преисполненные важности глупцы, что критикуют меня, были бы полным ничтожеством.
Слово «порядок» не сходит у них с уст. Какой порядок? Существует христианский порядок. Наш порядок — это правопорядок. Прошу недоверчивых принять сейчас во внимание только сам принцип этого порядка и забыть о постоянных срывах в его мировом осуществлении. Этот порядок — порядок Христа, и католицизм сохранил его основные определения. Что касается его мирского осуществления, то не теологи, не казуисты и не доктора, а мы, христиане, должны о нем позаботиться. Однако большинство христиан, по-видимому, начисто забыли об этой элементарной истине. Они думают, что царство божье наступит само по себе при условии, что они будут соблюдать нормы морали, которые, кстати, являются общими для всех порядочных людей, не будут работать по воскресеньям (если только от этого не слишком пострадают дела), а будут в этот день ходить на простую мессу и сверх того — уважать духовных лиц, то есть следовать советам проявлять осторожность, на которые духовенство щедро от природы, и, наконец, стараться игнорировать или даже бесстыдно отрицать то, что могло бы «играть на руку противнику». Это — все равно, что говорить, что во время войны армия отвечает надеждам нации, если ее солдаты в парадных мундирах маршируют под музыку и безупречно отдают честь офицерам.
Я вновь и вновь говорю, я не устану заявлять, что состояние, в котором в настоящее время находится мир, является позором для христиан. Разве они были посвящены в таинство крещения только для того, чтобы иметь возможность с высокомерным презрением судить несчастных неверующих людей, которые за неимением лучшего заняты абсурдным делом — тщетно пытаются своими собственными силами установить царство Справедливости без Справедливости, христианство без Христа? Неустанно, со слезами бессилия, лености и гордости на глазах мы повторяем, что мир дехристианизируется. Но не мир принял Христа[138] — non pro mundo rogo{32}, - Христос вошел в нас, а не в мир, это из наших сердец уходит бог, и это мы, несчастные, дехристианизируемся! Я знаю, что подобные речи вновь вызовут злобу некоторых достопочтенных людей. Мне все равно! Если бы я двенадцать лет писал романы, в которых, по примеру тех или иных авторов, тщательно отмерял бы дозу адюльтера, мои цензоры наверняка относились бы ко мне с почтением, и вскоре под аплодисменты Благонамеренных я мог бы занять кресло во Французской академии между каким-нибудь Маршалом и Кардиналом[139]. Благонамеренные продолжают повторять, что от них требуют добродетелей, недоступных простым людям, тогда как их просят всего лишь признать то, чем они являются — посредственностями, каких много или отличающимися от других лишь абсурдной, кощунственной претензией на принадлежность к избранной, привилегированной части человеческого рода, в то время как каждая страница Евангелия гласит о бесполезности веры без дел[140] и о всеобщем оправдании людей доброй воли. Именно эту претензию мир ненавидит в нас. Нет больше избранного народа, в том смысле как его понимали Иудеи, считавшие, что плохой Иудей лучше хорошего необрезанного Гоя. Посредственный христианин достоин большего презрения, чем любой другой посредственный человек, и падение его глубже, ибо происходит под огромной тяжестью снизошедшей на него благодати. К тому же неверные Иудеи принимали наказание более смиренно, чем вы. Они вполне соглашались с тем, что Навуходоносор[141] является орудием гнева господнего, в то время как вы принимаете своих преследователей за простых приспешников Сатаны, а преследования — за непреложное доказательство ваших заслуг и добродетелей. Кровь мучеников вызывает у вас ощущение собственной важности, как будто она была пролита за вас, тогда как она слишком часто проливается из-за вас. Если бы завтра свершилось невозможное и совершенство ваших методов, рвение вашей спортивной милиции, дисциплина ваших провоенных формирований и, конечно же, поддержка увы, небескорыстная — всех полиций мира остановили это непостижимое кровопролитие, обеспечив вам как беспрепятственное пользование благами мира, так и мирное, ставшее безопасным существование посредственности, то само слово «христианин» приобрело бы скоро лишь историческое значение.
