Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений - Посевин Степан Степанович

— Знаете, хозяин, у вас выходит здесь скучная и бестолковая история…

— И прескучная, и преглупая суета и извращение народа! — ответил хозяин таким тоном, точно он все время об этом только и думал и ждал случая высказаться. — Они, эти «красные умники», думают, что по каким бы то ни было книгам можно выработать в себе какое-то особенное миросозерцание, преобразовать все человечество по одному шаблону, направить его мысли к одной идее, к одной цели… Они забывают или даже не хотят знать, что миросозерцание дает сама жизнь во всем ее объеме, в котором литература и сама мысль человеческая — только ничтожная частица. Миросозерцание — не теория жизни, а только настроение отдельной человеческой личноси, и при том до тех пор изменяющееся, пока у человека еще жива душа… А, следовательно, и вообще не может быть того определенного миросозерцания, о котором они, теперешние «красные профессора», «товарищи», так усиленно хлопочут. И, заметьте, если бы возможно было миросозерцание как законченная теория, то мысль человеческая совсем бы остановилась… Человечество перестало мыслить, перестало думать, перестало работать мозгами и превратилось бы в послушную живую машину… Но этого нет: каждый миг жизни дает свое, новое слово… и это слово надо услышать и понять, не ставя себе заранее меры и предела… А, впрочем, что тут и говорить об этом, думайте о наших собраниях как хотите, я только спрошу вас, почему вы поторопились уйти и надо ли вам подавать ужин?..

— Да, вы правы, хозяин! Ночью я уезжаю, прикажите подать мне ужин и счет.

— Хорошо! Все будет готово сию минуту, — ответил хозяин чайной и торопливой походкой вышел.

«Вот где идет усиленная обработка масс и превращение народа в послушное стадо, обезличивание и полное порабощение его идей и тем; затемняют чувства к родине и к религии превратными убеждениями…» — подумал Казбегоров и принялся за ужин, принесенный зрелой девицей с красным бантиком на груди.

Поужинав и расплатившись с хозяином, полковник Казбегоров вышел на станцию к отходу поезда. Ему нужно было ехать в Старую Руссу; дела по поручению комкора закончены были все.

С чувством неизбежности — скоро быть «частным», «свободным» гражданином — он ради любопытства при отходе поезда выпрыгнул, что называется, в вагон-теплушку, набитую куда-то едущими все теми же серыми, измученными бессонными ночами и голодом людьми, одетыми в старые и порванные шинели и серые папахи.

«Вероятно на юг, за продовольствием, мешочники», — подумал он.

В вагоне холодно; печка хотя и есть, но трубы нет; в окнах стекла разбиты. Все тыкают, стучат ногами, прыгают, трут руки и косо поглядывают на печку. В такой-то обстановке он и сделал свой первый пробный «гражданский» переезд до Старой Руссы в течение полутора часов и сию же минуту отправился на место, в госпиталь «лечиться у врача Капухи».

Врач Капуха был аккуратен. В комиссию 5 января 1918 года он действительно представил человек тридцать бывших еще молодых солдат и человек десять офицеров, в том числе и полковника Казбегорова. Освидетельствование у них, солдат, проходило как-то быстро, без особых мнений отдельных членов комиссии, и первым вышел в коридор денщик Филипп Кабура; он быстро осмотрелся и, заметив группу офицеров, хотя и без погон, молодцеватым шагом подошел к своему полковнику и тихо, в вежливой форме доложил:

— Меня признали негодным и уволили совсем от службы по болезни.

— Хорошо, Филипп! Обождите меня, вот здесь постойте, — так же тихо ответил полковник и заговорил совершенно на частную тему со старым генералом без погон, стоявшим около него сбоку.

В группе офицеров очередь полковника Казбегорова, к сожалению, оказалась последней. И он, предчувствуя что-то недоброе, немного приуныл и задумался над судьбой несчастной; вспомнилась ему Кубань, аул и весь родной край, а также и та борьба из-за идей, которая так много требует человеческих жертв. Но в этот-то момент дверь в комнату комиссии неожиданно отворилась, и его пригласили войти.

Состав комиссии представился довольно пестрый: врач Капуха и еще каких-то два выборных врача, по «носам» их видно было, что они оба из ротных фельдшеров, дальше — две женщины-врача, с красными бантиками на груди, приколотыми к халатам, и три представителя от комитетов, также с красными бантиками у петлиц тужурок. Приказано немедленно снять верхнюю одежду и тужурку, что полковник не замедлил исполнить. Осмотрели его кругом, пощупали, каждый член комиссии по очереди, послушали его сердце и… о ужас! Врачи-мужчины признают полковника негодным к службе, женщины же врачи, наоборот, — вполне здоров, годен…

Начался открытый спор и демонстрация состояния его нервной системы: на вытянутых горизонтально руках уложили ему на пальцы лист папиросной бумаги: дрожит, и очень сильно. Тихое совещание и конечная система: голосами шести мужчин врачей и представителей от комитетов полковник Казбегоров признан также негодным к службе «комиссарам» и освобожден «бессрочно, в отпуск по болезни». Женщины-врачи покраснели, и одна из них, смазливенькая девица, решительно заявила протест:

— Такие Генерального штаба бывшие штаб-офицеры нам теперь нужны. Я отмечаю это в книге!

Но мнение комиссии, большинства — шесть против двух — осталось в силе, и решение было утверждено.

— Филипп! Можете поздравить и меня! Освободили, — выйдя в коридор, тихо проговорил полковник. — Теперь идемте в гостиницу, а завтра утром получаем документы, кормовые деньги и предложения и домой, домой!..

Денщик Филипп чистосердечно поблагодарил своего полковника, как мог выразить благодарность строго воспитанный солдат и честный гражданин, немного смутился и тихо проговорил особо:

— Всю жизнь буду молиться Богу за вас, ваше высокоблагородие!

— Ну, хорошо, хорошо! — поторопился полковник остановить его восторг.

На следующий день, еще с утра урегулировав все свои вопросы с документами и деньгами, полковник Казбегоров отпустил Филиппа в гостиницу укладываться к отъезду, а сам тем временем посетил коменданта и главного врача Капуху; а по дороге, идя в гостиницу, зашел в почтово-телеграфную контору и последний раз исполнил свой долг службы перед 2-м Сибирским армейским корпусом, сдав на почту донесения и телеграмму комкору о результатах инспекции и об увольнении от службы его и денщика Филиппа Кабуры комиссией врачей при полевом госпитале.

Закончив свои дела, полковник Казбегоров как-то облегченно вздохнул, но с этого-то времени неумолимая судьба и начинает преследовать Давида Ильича, всюду устраивая ему «красные ловушки». Выйдя из помещения почтовой конторы на улицу, тут же у дверей его задерживают уже какие-то три красногвардейца, очевидно, вновь формировавшейся в то время «красной гвардии» — «чеки». Все трое — в ботинках, в черных длинных брюках, в серых солдатских очень поношенных шинелях, на груди у каждого приколоты большие красные банты, а на головах — черные «кэпки», без поясов, но через плечо у каждого — пулеметная лента с патронами, а в руках — винтовки японского образца с примкнутыми штыками. Лица у всех упитанные, подозрительные.

— Ты будешь товарищ Казбера? — спросил один из них, по-видимому, старший, плохо выговаривая фамилию полковника Казбегорова или его денщика Кабуры.

— Да, я, гражданин! — непонятно ответил полковник.

— А ты будешь генерал-штаба, как тут у меня написано в бумаге? — недоумевая и проверяя свой ордер, продолжал допытываться старший чекист.

— Я ничего не знаю! — ответил полковник и почти сердито добавил:

— Что вам нужно от меня?..

— Что ты врешь, сукин сын! — неожиданно заорал чекист. — Руки вверх! Идем в комиссию, и там узнаешь, кто ты такой и что нужно от тебя!

— Ведь вы же согласно декларации «Совета С.С.С.Р-овских комиссаров» не имеете права лишать свободы невиновных граждан…

— Не рассуждать! Свинячье рыло! — ни с того ни с сего начал орать старший чекист, и его быстро окружили прочие чекисты.

В этот-то момент Давид Ильич и почувствовал на спине холодное острие японского штыка и вздрогнул, но старший чекист в то же время грубо схватил это за рукав и сильно дернул вперед: