Гибель империи. Северный фронт. Из дневника штабного офицера для поручений - Посевин Степан Степанович
Очевидно, судьбе угодно было так, что в этом-то именно госпитале полковник нашел главным врачом известного нам Капуху, знакомого в семье Казбегоровых на даче «Казбегор», бывшего студента-медика со старшего курса Московского университета и в первые годы войны бывшего участковым врачом в ауле Каловском.
Врач Капуха при встрече от радости не знал, что и делать, замялся, смутился, а затем, как-то скоро передав прием больных своему помощнику, выборному врачу, как видно из ротных фельдшеров, дружески увлек полковника под руку к себе на квартиру при госпитале.
— О политике, полковник, говорить нам не приходится: все кругом кишит чекистами-шпионами, — со вздохом протянул Капуха, усаживая гостя к столу, где был приготовлен уже и завтрак, а при нем прислуживала еще молодая, интеллигентная и с миловидным личиком на вид сестра милосердия.
— Прежде всего маленькая информация, — смеясь продолжал он тихо. — О вас я уже слыхал — вы великий человек, Генерального штаба полковник, ученый доктор-психолог, георгиевский кавалер, высокое должностное лицо и правый народный демократ! Ну, а что же я такое? Только надворный советник, младший медицинский заурядный врач; и только «товарищи» выбрали главным врачом госпиталя. Но моего политического убеждения они-то и не исправят. Я остаюсь все тем же эсэром и в своей партии. Крайне левое узурпаторство комитетов и комиссаров из чужих людей и москвичей до тошноты не нравится мне; да и посмотрите, что делается теперь в стране и вокруг вас самих?.. На голове волосы становятся дыбом… Я еще не женат, но живу гражданским браком. Эта сестра милосердия — моя хозяйка. Она хорошо воспитанна и образованна, но оказалась идейной коммунисткой, и только благодаря ее стараниям меня избрали главным врачом госпиталя. Ну, а что нового пишут из аула? Как живут там наши общие друзья, знакомые? И что же, вашей виллы-то «Казбегор» и земли с хозяйством в имении еще не реквизировали мерзавцы, черт бы их побрал совсем?
— Ничего не знаю, — ответил полковник Казбегоров, — четыре месяца не получаю писем. За реквизицию виллы пока я не боюсь: местных большевиков-коммунистов в Кубанском крае мало, да и фронты там установились, дерутся с теми, которые проезжают из Закавказья вовнутрь страны и по дороге, конечно, хотят поживиться и обогатиться за счет жителей нашего края. С севера проехать к нам, в Кубанский край, теперь нельзя.
— Ну, а что же мы будем делать дальше? — подавленным тоном спросил врач Капуха.
— Придется ожидать удобного момента. А впрочем, лучше займемся своими делами. К вам, доктор, моя большая просьба: мы уже объяснились и друг друга понимаем и, думаю, политическими врагами мы не были и впредь не будем; тем более нас связывает идея — благополучие нашего родного Кубанского края.
— Пожалуйста, пожалуйста, полковник! Я к вашим услугам весь… Будьте откровенны.
— Сегодня же, — начал полковник, — пожалуйста, зачислите меня и моего денщика Филиппа Кабуру к себе в госпиталь на излечение, а через две недели, как то полагается и по существующим законам, представьте в комиссию, признайте негодными к службе «комиссарам» и по болезни увольте нас в бессрочный отпуск.
— Это можно! К вашим услугам я всегда готов… Милую вашу виллу «Казбегор» и гостеприимство в ней никогда не забуду… Комиссии у нас бывают два раза в неделю; следовательно, вам нужно быть готовым к 5 января 1918 года.
Условились: денщика Филиппа теперь же поместить в госпиталь, а полковник будет лишь считаться в нем официально, но фактически на короткое время будет уволен «на дом». Это ему необходимо для поездки в ближайшие города — исполнить возложенные на него служебные поручения. Врач Ка-пуха согласился, записал необходимые ему сведения о «больных», и они дружески расстались.
Строго придерживаясь всегда заранее намеченного плана, на этот раз полковник также действовал со строго обдуманным тактом и, вернувшись к себе в гостиницу, сейчас же отправил Филиппа на место в госпиталь, а сам, отдохнув немного в обществе солидной семьи купца Патриотова, на другой день утром выехал в Новгород, Бологое и в другие места заготовок. Инспекция его и проверка заготовительных комиссий проходили быстро. В обозной и автомобильной мастерской он исполнил, между прочим, и просьбу корпусного комиссара Коровая, но высылку легковых автомобилей приказал сделать на имя командира корпуса, предупредив об этом и администрацию.
Пусть новые комиссары сначала научатся, как жить, а затем уже и распоряжаться, — подумал полковник Казбегоров, вспоминая при этом конфискацию у него собственного автомобиля, падеже его в овраг с Короваем и, наконец, пожар.
— Про-хво-сты! — протянул он сердито и, также махнув на все рукой, вышел из мастерской и немедленно уехал поездом на станцию Березине.
Первые три дня рождественских праздников он решил провести один, в глуши, среди незнакомых ему людей, а именно на станции Березино, в чайной с номерами, владельцем которой был старик, бывший учитель, преподаватель истории в каком-то институте, но давно уже уволенный от службы за невыясненные старые политические проделки.
В этой-то чайной все дни праздников с раннего утра до поздней ночи было полно народу: говорили, спорили, громко кричали, о чем-то торговались, но были ли из этого какие-нибудь результаты, полковник Казбегоров не мог понять из своей закрытой комнаты. Ему только лишь казалось, что эта народная масса научилась больше говорить, попусту болтать, чтобы ничего не делать. И предприимчивый хозяин, как впоследствии оказалось, действительно извлекал из этого пользу: сначала была у него чайная, а после открыл в чайной народное чтение. Как-то раз на одно из таких заседаний хозяин чайной пригласил и полковника: послушать, что, мол, говорят у них о местных делах-порядках. Он согласился. И когда вошел в общую залу и занял сзади, в темном уголке, свободное местечко, то заседание было уже открыто, а в зале стоял сплошной крик и шум. Прислушиваясь к отдельным голосам, полковнику Казбегорову казалось, как будто бы каждый из присутствующих считал себя умнее всех и хотел научить чему-то и других, но это не удавалось. Аудитория была несговорчива.
— Да, если так говорить, — грубо напрягался один человек, сидевший у переднего стола, которого полковник узнал: чекист, следивший за ним в поезде Валк — Псков — Старая Русса, — то надо вернуться к первоисточнику идей…
— О чем же тогда можно говорить, по-вашему? — неприязненно и с насмешкой хозяин чайной возразил чекисту.
— Во всяком случае, не о Евангелие, псалтыре и о житиях! — так же с насмешкой, язвительно ответил чекист.
Многие из присутствующих при этом злорадно рассмеялись, а некоторые заговорили о чем-то между собою вполголоса.
— Ну, что же это, — разочарованно протянул какой-то голос из толпы.
Чекист бешено покраснел, и упрямо блестя глазами и боясь, по-видимому, упустить удобный момент при стихшей публике, поднялся снова.
— Я не шучу, и если вы хотите быть логичными…
— А что же вы говорили о Христе? — торжествующе вновь хозяин чайной возразил чекисту.
— Что я говорил? Раз учиться жизни и вырабатывать себе определенное миросозерцание, которое нормирует отношения одного человека к другому и самому себе, то не лучше ли нам остановиться на титанической работе тех людей, которые представляли из себя «лучшие образцы человеческого рода» и которые в «собственной» жизни пытались приложить «наивозможнейшие» и самые «сложные» и самые «простые» отношения к человечеству…
— Как к скотам! — послышался один смелый голос из толпы, и громкий смех среди собравшихся вновь наполнил залу чайной.
— Я с вами не согласен! Извращенное понятие! — вновь хозяин чайной возразил чекисту.
— А я согласен! — послышался из толпы другой, более пугливый, неуверенный певучий голос.
И опять начался бестолковый крик и шум, в котором нельзя было уже найти ни конца, ни начала мнений. Многие сидели тихо-мирно и слушали молча, ничего, конечно, не понимая. Сначала на лицах их было полное проникновение с каким-то детским вниманием, но потом острые черточки недоумения и страдания стали вырисовываться в уголках их ртов и глаз. Полковник Казбегоров молчал и курил. На его лице было выражение скуки и досады. А когда в пестром крике послышались резкие нотки ссоры, он поднялся, потушил папиросу и медленно ушел к себе в комнату. За ним последовал и хозяин чайной.
