Диана Этхилл - Писатели и издатели
Мы стали часто встречаться, мне нравились его рассуждения о людях и о литературе, порой весьма забавные. Как-то раз, вскоре после знакомства, Видиа заявил, что в годы своей учебы в Оксфорде, который ненавидел всей душой, он совершил отвратительный поступок, о котором никогда никому не расскажет. <…> Мне так и не удалось вытянуть из него эту тайну, и я оставалась в неведении, пока мне не рассказали, что в Оксфорде у Видиа случился нервный срыв.
Я огорчилась, узнав, что ему было тяжело жить в том месте, которое я так любила. <…> Мне ни разу не пришло в голову, что он мог чувствовать себя чужим; ведь Оксфорд был так не похож на все, к чему он привык, да еще приходилось сносить оскорбления на расовой почве. Напротив, мне казалось, что такого серьезного человека не могут задеть подобные вещи.
<…>
В те времена я еще не знала, почему он уехал из Тринидада, но, даже если бы и знала, все равно не поняла бы, как можно отказаться от собственной родины. В дальнейшем книги Видиа (не в последнюю очередь «Дорога в мир», которую он написал тридцать семь лет спустя) научили меня очень многому; но тогда мне было трудно представить, как может человек существовать сам по себе, не имея дома ни в родной стране, ни где-либо еще. Я также не вполне сознавала, насколько тяжело и утомительно жить в подобных условиях (по молодости кажется, что так и надо). Смыслом, подлинной сутью жизни для Видиа было творчество; у него был великий дар — но ничего, кроме дара. Он утверждал, что и десять лет спустя, уже обеспечив себе определенную независимость, всякий раз мучился в поисках материала для новой книги, а потом — для следующей и так далее. Им руководил не страх за собственное благосостояние, а страх потерять себя. Поэтому очевидно, что в начале своего творческого пути он ходил по краю. При этом внешне, что странно, он производил впечатление совершенно уверенного в себе человека[3]. <…>
В шестидесятые годы я дважды ездила на только что получившие независимость острова Тринидад и Тобаго, оба раза — с огромным удовольствием. Я до сих пор вспоминаю тропические леса и моря, радостное волнение — настолько здесь все другое, доброту местных жителей, потрясающе красивый карнавал (в отличие от Видиа я люблю стил-бэнды[4] — этот звук, который раздается в четыре утра на окраинах Порт-оф-Спейна, возвещая о начале нового дня). <…> Обе свои поездки на Тринидад и Тобаго я запомнила во всех подробностях, особенно следующие три случая.
Случай первый. Видиа написал «Утрату Эльдорадо», книгу, о которой сейчас мало говорят, хотя, на мой взгляд, это его лучшее документальное произведение. Все, с кем я только ни встречалась, в том числе премьер-министр Тринидада и Тобаго Эрик Уильямс и поэт Дерек Уолкотт, отзывались о книге весьма пренебрежительно, причем понятно было, что они ее не читали. Наконец, на приеме у лидера оппозиционной партии я нашла того, кто думал иначе: это был один пожилой англичанин, недавно ушедший в отставку с поста начальника береговой охраны. Мы долго обсуждали прочитанное, с удовольствием делились впечатлениями. На прощанье я сказала: «Вы один во всей стране читали эту книгу!» — «Вполне возможно», — ответил он.
Случай второй. На острове Тобаго я остановилась в маленькой уютной гостинице, в которой почти каждый вечер собирались местные старожилы. Один из тех, что помоложе, — таможенник лет тридцати пяти, направленный в Скарборо, главный город острова Тобаго, из Порт-оф-Спейна, — пригласил меня прогуляться по городу. К нам присоединился еще один таможенник и медсестра из больницы. Сначала мы пошли в форт Скарборо — это местная достопримечательность — любоваться видом. Потом, когда разговор иссяк, кто-то предложил зайти выпить в художественную галерею. В темноте она была похожа на сарай, к тому же закрытый, и если бы не разбуженный сторож, у которого были ключи, если бы не бутылка кока-колы и полбутылки рома… В итоге мы очутились в грязной комнате, освещенной лампочкой в сорок ватт. В ней не было ничего, кроме пыльного журнала «Ридерз дайджест». Мы цедили ром в полном молчании — настолько угнетающей была тишина. Через несколько минут мы ушли оттуда и отправились к таможеннику в его скромно обставленную, но чистую квартиру. Почему-то мне сейчас кажется, что там было холодно, хотя вряд ли это правда. Мы послушали пластинки «Йеллоу берд», выпили еще рома. Потом меня отвезли в гостиницу.
Из-за впустую прошедшего вечера, когда совершенно нечего делать и не о чем говорить, я чувствовала себя больной. Я слишком мало знала людей, с которыми общалась, и не могла сказать, что они на самом деле собой представляют. Я заметила только, что таможеннику до чертиков надоело работать в этом захолустье; от скуки он решил проявить гостеприимство и в итоге так разволновался, что ему пришлось позвать на помощь друзей. Однако все трое вскоре поняли бессмысленность своей затеи и оттого мгновенно помрачнели. И не удивительно. Вспоминая эту художественную галерею, я понимаю, почему Видиа, когда впервые вернулся в Вест-Индию, так испугался.
Случай третий. Не только такие люди, как Видиа, которому негде было проявить свой талант, стремились оттуда вырваться. Как-то, примеряя купальник в одном из магазинов Порт-оф-Спейна, я услышала разговор в соседней кабинке. Какая-то американка и ее супруг буквально забросали вопросами миловидную продавщицу, которая их обслуживала. Они расспрашивали ее о семье, причем с таким вниманием и теплотой, что мне показалось, будто им доставляет удовольствие собственная доброта к темнокожей девушке. Когда они уже наконец определились с покупками и муж выписал чек, продавщица вдруг перестала мило щебетать и прерывающимся от напряжения голосом сказала: «Можно мне у вас тоже кое-что спросить?» Американка ответила: «Да, пожалуйста», — и тут бедняжка стала умолять: пожалуйста, ради Бога, не могли бы они выписать ей приглашение для визового отдела? Честное слово, она не доставит им хлопот, если бы они только могли ей помочь! Она все говорила и говорила, американец, совершенно смутившись, пытался ее прервать, и, хотя голос его еще звучал ласково, было уже понятно, что это показная любезность. В конце концов девушка заплакала, и по голосам обоих супругов было слышно, что они жалеют о собственном поступке и торопятся уйти. Я же пришла в такой ужас, оттого что стала невольной, пусть и невидимой, свидетельницей унижения этой бедной девушки, что поскорее сняла купальник, кое-как натянула платье и сбежала, так и не узнав, чем все закончилось.
Видиа, сколько он себя помнил, не любил Тринидад и боялся его. Еще в школе он написал на последней странице учебника по латыни, что уедет через пять лет (а уехал через шесть). Он вспоминает об этом в «Среднем пути» — своей первой книге мемуаров, опубликованной в 1962 году. В ней Видиа рассказывает о своем первом возвращении в Вест-Индию, а также делает то, чего никогда не делал прежде: анализирует причины своего страха перед родиной и ненависти к ней.
Индия представлялась ему исключительно в мрачных тонах, без единого проблеска света; это был настолько запоминающийся и сильный образ, будто он был порождением не ума, а всей нервной системы. Тринидад, как говорил Видиа, всегда оставался просто точкой на карте. Он не существовал как государство, это был источник прибыли, сначала для Испании, потом для Франции, потом для Великобритании. Здесь можно было легко заработать: на плантациях использовали сперва рабов, а потом наемных рабочих, чей труд стоил немногим дороже. Рабовладельцу знания ни к чему, поэтому «…на Тринидаде образование не продавалось ни за какие деньги. Напротив, деньги освобождали от необходимости учиться. Учеба была уделом бедняков. Окончив школу, дети из белых семей едва могли считать на пальцах, но в этом был знак их превосходства над прочими… Здешних белых нельзя назвать высшим обществом — у них нет ни особой манеры говорить, ни рафинированного вкуса, ни интереса к знаниям; есть только деньги и возможность тратить их на удовольствия, чему и завидуют все остальные».
Наконец, это грубое неотесанное колониальное общество открылось внешнему миру, поскольку острова перестали приносить прибыль, и Великобритания предоставила им независимость. Видиа обнаружил, что их буквально наводнила американская культура в своих самых вульгарных формах: коммерческое радио (телевидения тогда еще не было) и фильмы, рассчитанные на массового зрителя, совершенно неправдоподобные и полные насилия. <…> В своем пристрастии к американским новшествам Тринидад и Тобаго были едины, но на самом деле общество раскололось.
Страна была разделена между потомками африканских рабов и потомками наемных рабочих — индусов. <…> Индусы вели себя более уверенно, у них была Индия, которой они гордились. Но Видиа понимал, что это лишь иллюзия: они понятия не имели, какова эта Индия на самом деле. <…>
