Олег Павлов - Гефсиманское время (сборник)
Последний герой деревенской прозы
В литературе на первый план во всякую эпоху выходят люди «последние», то есть из последних сил говорящие последнюю правду. Они приносят себя в жертву, открывая людям тайное. Они обречены сказать о мире истину – и погибнуть в его огне. Они не жильцы на этом свете, они всегда лишние. Все герои русской литературы избыли себя в русской жизни до кровиночки. Они сгорают в ее топке. А те, что остаются, живут, видоизменяются и плодятся, становятся безликой массовкой.
Какую тайну открыли герои этой прозы? Самый ожидаемый, да и простой ответ звучал так: душу народную… Народный герой вышел из массовки. Человек из народа – это как лицо из толпы. Но в момент появления Ивана Денисовича, хоть его, казалось, не ждали, физиономия народного героя была вполне узнаваемой и во многом литературной . О своем народе в России со времен Радищева узнавали исключительно по литературе. У Толстого или Успенского герой из народа к тому же смешивался с народом, «олицетворял» его. Понять хотели, конечно, крестьянскую психологию, и обманывались, потому что это было только столкновением с ней, да и вдалеке от деревни и ее жизни. Толстой все же написал скорее не мужика, а солдата из мужиков. Один выпуклый и яркий образ из простонародья: Каратаев. Все в нем одном – народный характер, сила, дух; но ничего, что возвышает, наполняет человеческую жизнь высшим смыслом. О смысле своей жизни задумываются деревенские герои Солженицына, Можаева, Распутина, Белова, Шукшина… Простодушная философия жизни , вся эта каратаевщина, утыкается в их душах в тупик, делается жизненной драмой . В этих героях появляется личность, личное – а значит высший смысл и психология. Однако в литературную реальность такой герой приходит не один, а со всей своей средой, тогда и обнаруживается его гибельное одиночество…Он чужой среди своих. Это народный герой, исключенный из общей народной жизни.
Такие герои одиноки потому, что наделены волей, силой… И Кузькин у Можаева, и Иван Африканович у Белова – с виду высохшие никудышные мужички, а в работе наделены невероятной силой, которая неизвестно откуда берется. Как будто гибнет огромное дерево, падает, подрубленное под самый корень, но корни остаются в земле, врастают еще глубже, живут, хоть больше ничего и не держат и не скрепляют кроме дурацкой неживой «колхозной системы». Сила этих мужиков – в борьбе за самих себя, в поисках лучшей доли. Но только для себя одного, чтобы своим умом жить. В то же время такой герой не может устроиться, как все, – и характер в нем такой, заковыристый, и какой-то избыток силы крестьянской, которой уж нет в других. Нет ее в сельском начальстве – вроде бы властное, нахрапистое, оно беспомощно скукожилось в своем партийнобилетном рабстве. Нет в колхозничках, которых хватает на то, чтобы обогатиться лишним куском. У Кузькина не хозяйство, а дыра, и когда за неуплату налогов придут имущество описывать, то найдут в избе один старый бессмысленный велосипед. Пусто в избе у Ивана Африкановича. Пуст и Матренин двор.
Изгоями в русской деревне становились люди ленивые, равнодушные, слабые, и отчуждало их само крестьянское общество, сплоченное хозяйским отношением к земле. Но в героях деревенской прозы дается нам обратный пример, и мы видим, что в советское время бедность достается в уплату за трудолюбие, а лишними оказываются люди самостоятельные и сильные духом. Он изгой добровольный, этот русский человек. Он живет на отшибе, держится в особицу. Сам по себе. Чудики, правдоискатели, такие герои воспринимаются окружающими враждебно, потому что вмешиваются в общую жизнь – в стремление все понять или всех уравнять перед законом. А в Бога не верят. Сознательно – все они безбожники. Единоличники даже по вере своей, понимающие Бога с его судом как «начальство», готовые и этому начальству, небесному, возразить. Так ухмыляется Кузькин, когда слышит: «Терпение – это Бог в нас». Но терпел – и будет терпеть. Или Иван Африканович, который Библию сменял на гармонь, чтобы жизнь сделать повеселей, и сам твердит «жизнь есть жизнь». А взбунтуется, вырваться захочет на свободу, на себя одного понадеется – будет самой же этой жизнью наказан. Великая тайна народной души – ее терпение. Казалось, главное, что увидели авторы в своих героях – это терпение. Только вот терпеть для таких героев значит найти в себе силы к сопротивлению.
Эта жизнь, эти герои не были выдуманы. Призванные сказать правду о гибнущих деревнях, изобразили вдруг в своих мужиках и бабах силу удивительную, непокоримую, исходом для которой, однако, становится бессмысленное исчезновение. Чудики сгорают, бросаясь как мотыльки на неведомый свет. Правдоискатели, как ни тяжела уже была их судьба, калечатся, несут в себе разрушительный дух сиротства, бездомность. Праведники гибнут. Трагедия крестьянской жизни в том, что ее невозможно прожить в одиночку, человек в этой жизни точно пчела или муравей, существование которых подчиняется только общей цели и не имеет без нее смысла. Порушили муравейник… Разворотили улей… Все опустело, но нельзя опустошить никому и никогда этой великой цели! Вот почему пчелки эти да муравьи – соль русской земли. Только они связаны с ней притяжением этой цели, только они свято подчинятся ей. Они соберутся в целое и своим трудом примутся возрождать разрушенное да разоренное. Однако они не в силах ничего изменить и обновить в том, что построят, то есть нарушить вековечное задание. Они должны погибнуть или построить муравейник, неотличимый от когда-то порушенного, возродить точно такой же улей. Всё вернуть на свое место, на круги своя. Они и есть народ, хранители земли, ее трудолюбивые и преданные дети, хоть со всех сторон их-то жизнь кажется бессмысленной, механической, абсурдной, рабской.
Взгляд крестьянских писателей не был взглядом посторонним, но в мытарствах деревенских героев изображается только абсурд, механическая, бессмысленная жизнь людей на отнятой у них земле. В жизни колхозных муравейников они увидели непроглядную черноту, а единичные примеры хорошего, как в публицистике Можаева, все обращены к опыту, перенимаемому из прошлого. И даже защищая деревню реального времени, то есть сам уклад деревенской жизни, они оберегали прошлое. Здесь опять же обнаруживает себя то мышление, для которого прошлое является единственным источником и началом всего хорошего. Это значит, что они не хотели принять реальность новой деревни, с победой в ней веления государства над хотением мужика и даже с последующей сокрушительной победой колхозников над государством, когда они с выгодой для себя разваливали дармовое «сельское хозяйство». А глядя на колхозный муравейник, крестьянские писатели не могли найти объяснения, почему же люди не ищут для себя из него выхода, как смогли прижиться и что такое на земле родимой строят… Солженицын: «Долгие десятилетия мы истощали колхозную деревню до полного отобрания сил ее, до полного отчаяния – наконец, стали ей возвращать ценности, стали вполне соразмерно платить – но ПОЗДНО. Истощены ее вера в дело, ее интерес. По старой пословице: отбей охоту – рублем не возьмешь». Абрамов: «Исчезла былая гордость за хорошо распаханное поле, за красиво поставленный зарод, за чисто скошенный луг, за ухоженную, играющую всеми статями животину. Все больше выветривается любовь к земле, к делу, теряется уважение к себе».
Утопия крестьянской власти
В этом честном взгляде честных людей заложена все же своя идеология и даже психология. Их одержимость идеей возрождения русской деревни была не чем иным, как скрытой мечтой о крестьянской власти , сущность которой, по определению Чаянова, и состояла в «утверждении старых вековых начал, испокон веков бывших основой крестьянского хозяйства». То есть эта идея могла быть осуществимой только со сменой самого типа власти в России, где землей распоряжалось гигантское государство, постоянно нуждавшееся в мобилизации всех своих ресурсов, и, как следствие, в модернизации. Крестьяне во все времена стремились скрыться от его присутствия, обособиться, а в сопротивлении этом зарождались и возникали своего рода потайные формы жизни, законы, понятия. Это тот самый «огромный резервуар реакционности», и психологической, и идеологический, наполненный прежде всего отрицанием каких-либо новых начал. Поэтому все новое вводится принудительно, приводится в исполнение государственной машиной со всем ее арсеналом тупых и бездушных мер, отчего даже разумные решения доводятся до абсурда, достигая обратной цели. Поэтому источником крестьянских возмущений, от малых до великих, когда это сопротивление превращалось в открытую борьбу, было всегда недовольство новым . По сути, это значит, что крестьяне приемлют один порядок – СВОЙ, и только одну власть – СВОЮ.
Вот что вынашивалось, передавалось от дедов и отцов: знание того, как все должно быть устроено… И вот, что накануне отмены крепостного права писал помещик Лев Толстой председателю государственного совета графу Блудову, предупреждая правительство: «Крестьяне, по своей привычке ко лжи, обману и лицемерию, внушенным многолетним попечительным управлением помещиков, говоря, что они счастливы, в моих словах и предложениях видели одно желание обмануть, обокрасть их. Именно: они твердо убеждены, что в коронацию все крепостные получат свободу, а смутно воображают, что с землей, может быть, даже и со всей – помещичьей. Все это я пишу для того только, чтобы сообщить вам два факта, чрезвычайно важные и опасные: 1) что убеждение в том, что в коронацию последует общее освобождение, твердо вкоренилось во всем народе, даже в самых глухих местах, и 2) главное, что вопрос о том, чья собственность – помещичья земля, населенная крестьянами, чрезвычайно запутан в народе и большей частью решается в пользу крестьян, и даже со всей землей помещичьей. Мы ваши, а земля ваша. Деспотизм всегда рождает деспотизм рабства. Деспотизм королевской власти породил деспотизм черни. Деспотизм помещиков породил уже деспотизм крестьян: когда мне говорили на сходке, чтобы отдать им всю землю, и я говорил, что тогда останусь без рубашки, они посмеивались, и нельзя обвинять их: так должно быть. Виновато правительство, обходя везде вопрос, первый стоящий на очереди. Оно теряет свое достоинство и порождает те деспотические толкования народа, которые теперь укоренились». Когда крестьяне получили по царскому манифесту от 17 октября 1905 года свободу слова и собраний, то во всеуслышание предъявляли свои требования к государственной власти. Вот одно из обращений, которых были тысячи и тысячи: Земля должна быть ничьей, а общей, потому она божья и не может быть создана человеком, поэтому пользоваться землей может всякий, кто захочет заниматься земледельческим трудом («Приговор сельского схода крестьян с. Аграфениной Пустыни Рязанского уезда»).
