Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Весперини Пьер

Можно продолжать бесконечно. История – если мы посмотрим на нее как люди свободного ума, ищущие правды, чего бы это ни стоило, а не как дети в поиске «героев»-утешителей, – не дарит ни малейшего утешения. Она безжалостна. И, следовательно, мы обязаны отвергнуть то представление об Истории, которое навязывает культура отмены.

Нужно выбрать второй подход. История учит, что внутри нас есть и мрак, и свет: как предупреждал Паскаль, чем больше человек стремится уподобиться ангелу, тем вернее превращается в животное.

Тем не менее я не делаю из этого вывода, что «все хороши».

Именно потому, что мы движимы таким множеством противоречащих друг другу порывов, наша обязанность как индивидуумов – «вести себя» в буквальном смысле – так, как ведут машину или корабль, следуя, насколько это возможно, принципам правильности и стремясь, насколько это возможно, исправлять ошибки. Кроме того, мы как общество обязаны размышлять над прошлым – а значит, подвергать сомнению его наследие. Мы, руководствуясь политическими и нравственными соображениями, не должны забывать, что История, созданная людьми, нечиста, как и сами люди, – и эти размышления, эти сомнения призваны нам помочь. Есть ли хоть одно государство, не основанное на насилии? На убийствах, экспроприации, насильственных переселениях народов, а порой и на истреблении целых культур, на лжи, на множестве других форм несправедливости? Тогда нужно стереть память не только о Джефферсоне, а о большинстве отцов-основателей американской демократии. А зачем ограничиваться статуями? Давайте изменим и название столицы – Вашингтон. А зачем ограничиваться символами? Не стоит ли разрушить сами институты, основанные этими людьми, раз они запятнаны первородным грехом? Почему такая непоследовательность: может быть, надо «отменить» само американское государство, основанное не только на рабстве чернокожих, но и на страданиях ограбленного и почти истребленного индейского населения? {270}

Одним словом, сторонники культуры отмены ставят правильный, важный, предельно легитимный, фундаментальный вопрос, которым в рамках текущего общественного устройства не задавался еще никто. За это я им глубоко благодарен. Но на этот правильный вопрос дается ошибочный ответ. Ответ, искаженный этим пуританским (и значит, «очистительным») восприятием Истории и человеческой природы.

Статуя Джефферсона изображает не героя, не злодея, а просто человека – со всеми ограничениями, которые подразумевает это слово. Просто человека, одно из res gestae которого – та самая Декларация, наше сегодняшнее наследие. Мы не обязаны относиться к этому человеку ни с любовью, ни с почитанием; давайте воздадим ему простую день уважения и благодарности, которую мы воздаем тем, кто привел нас в этот мир. Это уважение не исключает, а даже подразумевает обсуждение и противоборство, как было в Риме.

А чтобы это обсуждение состоялось, в публичном пространстве должны появиться другие памятники, другие имена – чтобы, в частности, заместить те, что будут отменены. Нужно воздвигнуть статую в честь аболиционистки Гарриет Табмен (ок. 1820–1913), называемой «черным Моисеем»: ее тело было покрыто рубцами от истязаний, которым она подверглась в рабстве. Нужны памятники и другим деятелям – Уильяму Г. Аллену (ок. 1820–1888), который стал первым чернокожим преподавателем греческого и латыни и вынужден был бежать в Европу, поскольку женился на белой женщине; Барбаре Поуп (1854–1908) – Розе Паркс своего времени, которая судилась с компанией Southern Railroad, оштрафовавшей ее за отказ занять «место для чернокожих», выиграла этот процесс и покончила с собой из-за нервного перенапряжения; поэту Генри Дюма (1934–1968), который был убит нью-йоркским полицейским – разумеется, «по ошибке». И так далее. Речь не о том, чтобы заменить «плохую» память на «хорошую», а 1776 год на 1619-й (согласно пожеланиям «Проекта 1619» [26]), а о том, чтобы 1619 год занял место в памяти людей рядом с 1776-м. Не нужно переименовывать площадь Кольбера или лицей имени Жюля Ферри – но нужна улица Франца Фанона, как предложили в Бордо. Историк Юбер Боннен, впрочем, охарактеризовал это как «оплошность», поскольку

Здесь мы видим, как честный разум, при всей его добросовестности, не в силах признать реальность проблемы. «Оплошность»? Серьезно? Это из-за того, что колониальное насилие провоцировало бунты – вполне законные, но отвечавшие на насилие насилием? Более того: «приверженность насилию» должна помешать Франции чтить память Франца Фанона, тогда как памятник Кольберу, автору Черного кодекса, узаконившего неописуемое насилие в колониях по отношению к чернокожим (вспомним, что раб, всего лишь ударивший своего хозяина, подвергался смертной казни), стоит себе и стоит? Почему? Видимо, потому что память господствующего класса взвешивает насилие на неверных весах: насилие со стороны белых, если оно совершено от лица государства или одобрено государством, всегда допустимо, пусть и под град крокодиловых слез («нельзя стирать Историю» и т. п.), а вот насилие меньшинств в борьбе за свою свободу – нет, такое не пройдет никогда. Так что мы будем без всяких комплексов чтить память тех же Бюжо и Галлиени, но никогда не увидим, как воздаются почести эмиру Абд аль-Кадиру или королеве Ранавалуне.

Нельзя, чтобы насилие было «узаконенной монополией» только определенных субъектов. Если это насилие служило легитимной цели и не выходило за рамки обычных форм ведения войны (Фанон, например, призывал к вооруженной борьбе, но не к истреблению мирных жителей), все, кто творил нашу Историю и кто символизирует ценности мужества и разума – одним словом, величия, – должны быть увековечены. Насилие и война, какой бы оправданный ужас они ни внушали, – часть Истории. Потому что История и мораль – разные вещи. В архаичных обществах, включая Древнюю Грецию, это прекрасно понимали: врагов там всегда уважали, вплоть до благоговейного преклонения {272}. В Риме стояли статуи Ганнибала и статуи Клеопатры {273}. Как ни парадоксально, лишь с тех пор как насилие и война стали считаться в Истории отклонениями, а не «нормальными» явлениями, врага сделали преступником и расчеловечили (размышления Карла Шмитта по этому поводу в «Понятии политического» (Der Begriff des Politischen) совершенно справедливы {274}), а память принялась обелять акты насилия и преступления одних, чтобы, напротив, обрушиться на других. Достаточно сравнить снисходительное отношение к Джорджу Бушу, который мило фотографируется с Мишель Обамой и пишет очаровательные картины (а должен бы предстать перед Гаагским судом за военные преступления), и обращение с памятью Малкольма Икса, памятников которому что-то не наблюдается.

Итак, заявлять, что в истории якобы есть великие люди с чистыми руками, принципиально отвергавшие насилие, и принимать с распростертыми объятиями автора Черного кодекса, отворачиваясь при этом от автора «Проклятьем заклейменных», – значит признаваться либо в детской наивности, граничащей с глупостью, либо в лицемерии.

Поэтому нужно дополнять прежнюю память о прошлом новой – той, которая в каком-то смысле поставит прежнюю под сомнение.

Но эти меры чисто символического характера в любом случае будут лишь началом ответа на фундаментальный вопрос, заданный культурой отмены.

Что делать?

На самих основах американской демократии лежит несмываемое пятно: длительное сохранение рабства. Неспособность поставить его вне закона – хотя эта идея витала в воздухе. Неспособность положить ему конец позже, в мирной форме, – годы, предшествовавшие Гражданской войне, представляли собой одно из самых жалких зрелищ, какое только могла явить миру демократия: самые уважаемые, самые «цивилизованные» ораторы один за другим выступали в сенате, до конца пытаясь противостоять сепаратизму путем сохранения рабства. Неспособность уже после Гражданской войны перестроить основы демократии, искоренив расизм. «Раб стал свободным, мгновение он постоял на солнце, затем вернулся в рабство» – знаменитое высказывание У. Дюбуа {275}. Некоторые штаты запрещали «межрасовые» браки: так, Вирджиния в 1924 году издала Закон о расовой неприкосновенности, определявший, кого считать белым, а кого цветным (достаточно было иметь 1/16 африканской или индейской крови). Только в 1967 году (!) Верховный суд во главе со знаменитым Эрлом Уорреном признал такие меры антиконституционными. Другие законы закрепляли преследование за сексуальные отношения между расами, запрещали чернокожим занимать определенные должности, посещать те или иные места, ходить в школу, поступать в университет, не разрешали им пользоваться своими гражданскими правами и фактически загоняли их в гетто. Именно подобными законами, как отметил Джеймс Уитмен в «Американской модели Гитлера» (Hitler’s American Model: The United States and the Making of Nazi Race Law), вдохновлены Нюрнбергские расовые законы.