Захар Прилепин - Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями
Вы смотрели смирновскую экранизацию «Отцов и детей»?
Это не только самая сильная киноработа, увиденная мною в последние годы, но и, насколько мы можем судить, картина, где дворянская жизнь показана с каким-то органическим, внутренним знанием.
Это как будто о себе и о своих близких снято.
Хотя и режиссерская ипостась Авдотьи Смирновой, пусть и самая важная на сегодня, – далеко ведь не единственная.
Ее, насколько знаю, буквально упросили собрать разнородную эссеистику в книжку «С мороза» – найдите, если не видели, и сразу поймете, что она могла бы стать дельным литературным критиком (не помню ни одного случая, чтоб ей отказывал вкус), а могла б – отличным эссеистом (тут недавно выходили псевдомемуары российских политиков и общественных деятелей – так мне показалось, что Смирнова написала свою часть лучше и смешней, чем трое других авторов, я в том числе).
А еще я читал прозу Смирновой, ее публиковали в каких-то питерских альманахах. Я совершенно не заметил, как там, в этих рассказах, обстоят дела с архитектурой и словесной походкой – по-моему, все было в порядке, – зато я помню, что к финалу каждого рассказа у меня разгонялось сердце и леденели пальцы.
Насколько я могу судить, Смирнова именно так чувствует жизнь – как будто холод и жар мира полноценно отражаются в ней самой.
Представления не имею, как ей живется на таких температурах.
Мы познакомились с ней на съемках программы «Школа злословия», обменялись телефонами, через полчаса Дуня написала SMSку, что пора уже встречаться и дружиться.
С тех пор дружимся.
Как всякому представителю мужеского пола, мне сложно просто оценить человека – в этой оценке я неизбежно должен присутствовать сам.
Так вот, быть может, я совершил в последние годы несколько глупых поступков, но если б не было Смирновой – их было бы куда больше.
Я сроду не спрашивал у нее никаких советов – но само знание о том, что мои закидоны и выходки могут быть известны Авдотье Смирновой, заставляют относиться к себе трезвей и внимательней.
Мы однажды отдыхали все вместе – с моей семьей, с моими детьми – в каком-то большом и незнакомом кафе. Я почему-то запомнил, как мои совсем еще маленькие чада – лет тогда около четырех и пяти соответственно, – решив исследовать окружающие ландшафты, уверенно отправились за помощью к Дуне, которую видели первый раз в жизни и знали часа полтора как.
Ну, что сказать: я понимаю своих детей.
Я никогда не бываю за них спокоен в абсолютной степени – но когда они в тот вечер разговорчивой такой троицей куда-то убрели, мне было спокойно за них настолько, насколько это возможно.
Авдотья надежный человек.
Мой друг.
Мастера
Александр Проханов
Пепел
(М. : Эксмо, 2011)
Проханов написал очередной роман.
Я читал все его романы, какие-то очень люблю, какие-то не очень, но в любом случае считаю Александра Андреевича большим русским писателем. На том и стоим. Как говорится, кто на нас с Данилкиным.
Проханов придумал свой стиль, где наличествует зрение, различающее многоцветное буйство красок и редкие оттенки, где изысканный даже не вкус, а слух и нюх соседствует с нарочитым примитивизмом, переходящим в безыскусность и торопливость. Проханов начинает свои творенья как чудесные фрески, потом берет малярную кисть и мажет, где не закрашено, будто по забору – жирными, неровными мазками, затем бросает и эту кисть и макает в краску руку, доделывая картину так – пятерней.
Можно обвинить Проханова в отсутствии психологизма – но у него психологизм особых свойств. Представьте себе мясника, который сначала режет животных, а потом разделывает их. Он тоже в некотором смысле психолог, однако цель его другая.
Проханов в конечном итоге работает не с людьми, а с эпохами, всякий раз под его пером превращающимися в огромные мясорубки. У него не персонажи, а бесы и праведники. У него в героях оказываются целые страны и континенты, которые тоже кромсают, режут, делят, рвут. Рай и преисподняя у Проханова всегда где-то рядом. Шаг в сторону, и ты в раю, где цветут цветы и все благоуханно… шаг в другую сторону – и ты в аду и весь завален чужим окровавленным мясом.
Проханов взял на себя огромную задачу: текущую историю немедленно претворить в миф. Захватили Трою или сдали – поэма должна быть готова немедленно, пока дымятся головешки.
Оттого пишущего Проханова я представляю не за столом с гусиным пером, а в фартуке, забрызганном красками вперемешку с кровью.
Он описывал все военные конфликты, в которые вмешивалась империя, и ее техносферу, обещавшую, как казалось Проханову, прорыв в неизведанное. Затем пришел черед зафиксировать и мифологизировать распад империи, сулящий ее жителям все больший и больший ужас.
В последнем романе Проханов будто завершает круг, вернувшись к тому, с чего начинал.
«Иду в путь мой» – так называлась его первая книжка, состоявшая из нескольких полных воздуха и радостных предчувствий рассказов и повестей. Проханов, как известно, в молодости неожиданно забросил свои университеты и полубогемную жизнь, уйдя работать лесником. Это все нашло отражение в ранней прозе.
Теперь Проханов вернулся к тому же сюжету: молодой московский парень Петр Андреевич Суздальцев оставляет свой круг общения, невесту, мать и бабушку и уезжает в деревню. На дворе шестидесятые годы.
Надо сказать, Проханов не стесняется вырезать из своих прежних текстов целые куски и вставлять в новые романы. На мой вопрос, зачем он это делает, Проханов ответил со своей фирменной иронией: «Новая эстетика… Ремейки».
Так что читатель, решивший последовательно ознакомиться со всеми сочинениями Проханова, рискует не раз испытать дежавю. «Где-то я это уже читал». Где-где – да в прошлом томе.
Тут тоже есть вставки из ранней прозы, обнаруживаются реалии романа «В островах охотник» 1982 года. Роман этот, правда, спустя двадцать лет был заново порезан и переписан автором – зато не вошедшие в новое издание страницы теперь пошли на растопку для, простите за невольный каламбур, «Пепла».
Начинается книжка в традиционной для Проханова несколько напыщенной и поспешной манере. Суздальцев еще в Москве и думает об отъезде. Возникает ощущение, что Проханов задумал сюжет и решает поскорей его запустить, не отвлекаясь на детали.
Много неряшливых кусков, целые главки читаешь с внутренним томительным предубеждением: ну зачем так все делается-то – на скорую руку, кое-как.
Герой расстается с невестой. Разговаривают они хуже, чем в бульварных романах, все донельзя тривиально. Бьюсь об заклад, что этот кусок Проханов написал за пятнадцать минут и больше не перечитывал.
Рассерженная героиня читает герою вслух его же стихи (наверняка настоящие юношеские вирши Проханова), издеваясь над ними, – и поделом: стихи так себе, да и делать им в романе, собственно, нечего.
Еще чуть-чуть – и оставил бы книгу на потом.
Но мы задерживаемся еще на десяток страниц, благо что читать Проханова – не кули ворочать.
Петр Суздальцев наконец уезжает и приступает к работе лесничего.
Вскоре его начинают мучить виденья: он видит картины какой-то будущей, еще не случившейся азиатской войны, в которой участвуют русские солдаты.
Суздальцев спешно записывает то, что видит.
И тут Проханов берется за то, что умеет, как никто другой. А именно: чередует баталистику и лесные, иногда сугубо реалистические, иногда с привкусом мистики наблюдения героя.
Лучшие страницы прохановской прозы – это всегда либо афганский бой, либо какая-нибудь восхитительная полуязыческая лирика, вроде описания сбора грибов.
А в этой книжке и первого, и второго с избытком.
Мир этой деревни, с послевоенными вдовами и пьющими вороватыми мужиками, – все вроде бы узнаваемое, но вместе с тем странное, даже маревное, к тому же имеющее порой некий мрачно-ироничный подтекст.
Вот, к примеру, умалишенный сосед Суздальцева, который обожает свою белую зеленоглазую козу: сам выводит ее гулять, любуется ею, а местные мальчишки дразнят чудака «козодоем». Коза умирает – а сосед вскоре вешается.
Впрочем, когда речь идет о серьезных вещах, прохановский голос звучит очень убедительно.
Накануне Дня Победы селяне моют памятник солдату и солдатке – и, проходя мимо, герой замечает, что омывают их, как дорогих покойников.
Герой охотится на уток, две подстреленные птицы падают в реку – в охотничьей, почти собачьей страсти он сбрасывает одежду, прыгает за добычей, забыв о том, что вода ледяная. Едва не гибнет… «И когда выходил, березы на берегу стали красные, словно пропитанные кровью».
А когда, в другой раз, начинается пожар, герой видит, что «…елки стояли в огненных юбках, и огонь задирал их, оголяя тощий ствол».
