Захар Прилепин - Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями
Это ж какое удовольствие сравнивать все экранизации с гоголевской пьесой, а потом друг с другом. А лет через десять «Ревизора» еще раз экранизируют, и снова будет интересно.
Или вот на очередной юбилей Льва Николаевича Толстого нам наверняка покажут сразу пять экранизаций «Анны Карениной»: американскую 1961 года, где Вронского играл Джеймс Бонд, т.е. Шон Коннери, советскую 1967 года с Татьяной Самойловой, еще одну американскую 1985 года с Жаклин Биссет, третью американскую с Софи Марсо и, наконец, новый фильм Сергея Соловьева, где Каренину играет великая актриса Татьяна Друбич.
А ведь была еще первая «Анна Каренина» 1935 года с Гретой Гарбо!
Пиршество духа какое, право слово.
Или наступит, например, юбилей Пушкина – и появится повод сравнить «Капитанскую дочку» 1959 года со Стриженовым в роли Гринева с «Русским бунтом» 1999 года с Машковым в роли Пугачева. А «Выстрел» помните, с Михаилом Козаковым? А не столь давнюю «Барышню-крестьянку», фильм настолько светлый и чистый, какие мы и делать уже разучились, – где Василий Лановой сыграл одну из лучших своих ролей?..
Сказано было кем-то, что мировая культура явила четыре, кажется, чуда: античность, Возрождение, французское искусство XVIII века и русскую литературу XIX.
Такие обобщения чреваты большими потерями (в многовековые расщелины могут завалиться целые эпохи), но думать об этом все равно приятно.
И относительная ограниченность количества текстов, написанных в гениальном русском XIX веке, вовсе не должна нас огорчать: их можно экранизировать хоть ежегодно – и от них не убавится нисколько. Тем более что Бунин, Горький, Леонов, Набоков, Платонов и Булгаков – это также Золотой век, а не Серебряный, и они могут смело числиться по ведомству русского чуда.
В итоге нашим режиссерам ниспослана благодать: черпай – не хочу. (Или, как писатель Солоухин говорил о прозе писателя Леонова, что похожа она на русскую лепешку: откусишь малый кусочек, а нажуешь полный рот. Так вся наша классика!)
Например, Владимир Бортко понял это и путешествует себе от Достоевского к Булгакову, от Булгакова к Гоголю. И все, как желает, радуются тому.
Года два с лишним назад в одном журнале, делая шутливые предсказания, я неожиданно для самого себя написал, что режиссер Балабанов начнет экранизировать классику, скорее всего, Чехова. Сам себе удивился, когда вышел его «Морфий». Ну, не Чехова экранизация, а Булгакова – разница в данном случае не принципиальная: два саркастичных врача, описывающих к тому же мрачную русскую провинцию.
А что еще было делать Балабанову?
Это нормальный путь всякого русского режиссера: и начинать порой с классики, и, сделав широкий круг, к ней возвращаться.
Классика облагораживает почти любую работу. Нужно очень постараться, чтоб получилось совсем уж из рук вон плохо. Зато если приложить усилия, чтоб вышло хорошо, – ай какое лакомое блюдо получается порой.
Озверев уже от новорусского кино, недавно отправился я с любимой женщиной в лавку и приобрел там разом «Станционный смотритель» Соловьева, «Плохой хороший человек» Хейфица, «Поцелуй» Балаяна, «Отцы и дети» Смирновой. Первый фильм по Пушкину, потом два по Чехову и последний, прошу прощения у закончивших среднюю школу, по Тургеневу.
После нескольких вечеров у телеэкрана душевное равновесие мое было восстановлено, и сердце мое по сию минуту преисполнено светом, и на свету танцует щекотная солнечная пыль.
Вдохновленные, решили продолжить эксперимент и посмотрели вчера «Дядю Ваню» от Андрея Михалкова-Кончаловского; мы эту фильму почему-то не видели.
Я, признаться, вообще, кроме какой-то «Курочки Рябы» и – придержите меня, редактор, – «Глянца», никаких русских фильмов у Кончаловского не смотрел. И тут был раздражен, признаюсь: эту всю постперестроечную блажь, оказывается, снимал тот же упоительно умный, тонкий, волшебный режиссер, что создал «Дядю Ваню»?
Того самого «Дядю Ваню», который, наверное, научил младшего Михалкова делать свои, превыше моих похвал, экранизации Чехова и Гончарова, появившиеся чуть позже. Того самого «Дядю Ваню», где гениальный Смоктуновский в одном двухсекундном фрагменте играет целую человеческую судьбу. Где каждую сцену стоит разбирать подетально, чтоб научить три четверти из полка современных режиссеров (включая повзрослевшего режиссера самого «Дяди Вани») снимать кино.
Боже ты мой, что ж мы делаем с собой. И своими руками ведь! Никто не заставляет.
Предсказать, что ли, что Кончаловский вновь вернется к классике? У меня иногда получается.
Вопрос, впрочем, мне хотелось поднять другой.
Когда любуешься экранизациями великой русской литературы, периодически возникает ощущение, что снимал если не все, то большинство этих фильмов один и тот же режиссер. Самый любимый мой режиссер, надо сказать.
Тактичный, внимательный, все понимающий в человеке, любящий человека, жалеющий человека… о России печалящийся… в Бога верующий, наконец.
Но я тут задался вопросом: кто был первым, кто все это придумал снять и сыграть раньше других?
Вот эти усадьбы, где свет лежит мягкими квадратами и скрипят половицы… и все эти застолья, где ложечки звенят о чашечки и сначала начинается разговор, а потом вдруг паузы и быстрый нервный перегляд… и все эти ночные одиночества, когда мужчины смотрят пронзительными глазами в никуда и шелестят бумагами в поисках того, куда затерялась целая жизнь со всеми ее надеждами… и эти закутки, где женщины отталкивают мужчин, не в силах оттолкнуть, и все-таки отталкивают… и гитара играет что-то еле слышное, но запоминающееся на целую жизнь… и деревенский мужик с бородой прошел мимо, бестолковый… и добрая нянька с вязаньем…
Или, иногда, Петербург с его сирою стужею… и тоже с пронзительными глазами мужчин и тонкими запястьями женщин…
Или, иногда, Москва с ее балами и купечеством… и с мужчинами, да, которые… с женщинами, да…
И все это и всегда это – такое русское, такое растерявшееся, такое милое.
Кто придумал, а? Кто уловил тональность, мелодию, вкус, цвет (причем еще в черно-белом кино) и перенес на экран, где в который раз ожили прекрасные тени?
Пырьев, снявший «Белые ночи» в 1959 году? Хейфиц, снявший в 1960 году «Даму с собачкой»? Или Швейцер, экранизировавший в том же году «Воскресение»?
Давайте поставим кому-нибудь из них памятник. Или всем им сразу поставим памятники.
Потому что донести, не расплескав, чудо – тоже дар.
Экранизируйте классику, господа, прошу вас. Это один из немногих шансов вспомнить, кто мы такие. Да и без надежды вспомнить тоже экранизируйте. Самим же лучше будет.
Минуточку!
Виталий Безруков
Есенин
(СПб. : Амфора, 2006)
Не нужно быть есениноведом, чтобы признать: Безруков книжку написал плохую. Безобразную прямо-таки. Пафосную, примитивную и предсказуемую до неприличия. Всю в восклицательных знаках, по три штуки на строку. Торчат как костыли отовсюду.
Есенина в книжке, конечно, убили – злые чекисты. Об этом и так уже написан десяток книг, в них порой приводятся неоднозначные факты про обстоятельства смерти поэта, но одного я так и не понял: кому и за что нужно было его убивать в 25-м году. Внятных объяснений – нет. И у Безрукова тоже нет. Объяснения подменяет глупая, по сути, мифология: зло (гады в кожанках) чуть ли не случайно растоптало добро (невинного златоголового пиита).
Мифология не принимается. У нас тут не Древняя Греция.
У Виталия Безрукова подход обычный – собрал с миру по клюкве и слепил свой фолиант. Лепка плохая, рассчитана на интеллектуально ленивых домработниц и экзальтированных ура-патриотов.
У Макса Фрая есть такое сочинение – «Идеальный роман» (вышел в 1999-м). Там умело пародируются все виды прозы – от женского романа до классики. Причем Фрай умудряется подать типаж любого сочинения, спародировав 3–4 последние строчки книги.
Вот так, например, у Фрая пародируется окончание современного русского «почвеннического» романа: «Я низко склонил голову и зашептал: Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь».
Безруков Фрая не читал, поэтому сочинение его заканчивается почти так же.
И больше добавить нечего.
Кино по этой чудовищной книжке хоть как-то спасает актерская экспрессия – ее там достаточно. Но в конечном итоге, как и в книге, события на экране все равно нещадно перевраны.
Особенно за людей обидно. С Мариенгофом все ясно, от него ревностные любители Есенина никогда не отстанут – нечего было Анатолию Борисовичу с такой фамилией рождаться.
Но вот был, скажем, другой поэт, с хорошей, правильной фамилией – Василий Наседкин, тот, что ухаживал за сестрой Есенина. Он ведь девять лет воевал, начиная с 1915-го: ушел на войну добровольцем, затем руководил восстанием юнкеров, затем басмачей гонял – короче, вовсе не был тем бесхарактерным ничтожеством, что изображен у Безрукова.
