Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Весперини Пьер
«Нужно иметь особый дар, – говорил он, – чтобы сохранить в неприкосновенности манеры и нравственность, когда изо дня в день был вскормлен, воспитан и натренирован тиранией» {243}. У самого Джефферсона такого дара не оказалось. Он был рабовладельцем, то есть таким же капиталистом, как и все вокруг. «Я считаю, что женщина, рожающая ребенка каждые два года, – писал он еще в 1820 году, – это прибавление капитала» {244}. В то время как Вашингтон в своем завещании освободил всех рабов, Джефферсон дал свободу лишь пятерым, включая двух сыновей, которых ему родила Салли Хемингс. Все остальные были выставлены на продажу. В результате двое сыновей Джефферсона, став свободными, были вынуждены беспомощно наблюдать, как их жен и детей, проданных разным покупателям, разбросало по разным уголкам страны. Джефферсон был обременен долгами, и забота о наследниках явно перевешивала в нем сознание философа. «Вас ждут интересные условия и низкие цены» – гласило объявление в газете The Richmond Enquirer. В общей сложности 156 мужчин, женщин и детей были проданы (в том числе профессорам Вирджинского университета, основанного Джефферсоном) и при этом разлучены со своими близкими. По словам одного из них, Питера Фоссета {245}, оторванного от семьи в 1827 году в возрасте двенадцати лет, им не суждено было больше увидеться «до встречи в ином мире» {246}.
Итак, Джефферсон действительно владел рабами, причем с полным знанием дела. Южане имели все основания претендовать на статус его последователей: его стремление улучшить условия содержания рабов, по их мнению, говорило о том, что отменять рабство было совершенно незачем.
И потому совершенно справедливо задаться вопросом о сохранении его статуи.
Однако Джефферсон владел рабами в обществе, где это было обычным делом. Большинство лидеров американской Революции были родом из Вирджинии, где жили 40 % всех рабов, и, как и Джефферсон, были рабовладельцами, в том числе Вашингтон и Мэдисон, основной составитель Конституции {247}. На самом деле в период с 1788-го по 1848 год только три президента США не были рабовладельцами {248}. Джефферсон был расистом в обществе, где понятие расы считалось одним из самых неоспоримых достижений современной науки. Его преследовала мысль о «войне рас», в которой белые падут {249}. Он хотел, чтобы сразу же после освобождения негры были вывезены из США {250}, так как «природа» установила «реальные различия» двух рас, а потому невозможно представить, чтобы обе они, свободные, жили бок о бок {251}. Об отъезде освобожденных негров раздумывал и Линкольн, пока Фредерик Дуглас не объяснил ему, что их родина находится в США.
Вся философская грамматика белых элит была расистской. Достаточно прочесть «Метафизический клуб» (The Metaphysical Club) Луи Менанда, чтобы убедиться в этом на печальных примерах Пирса, Уильяма Джеймса или Оливера Уэнделла Холмса. Но точно так же обстояли дела в 1870 году у юного Клемансо, республиканского оппозиционера Второй империи, прямого наследника якобинцев – «друзей чернокожих» – и корреспондента Le Temps в США:
«С тем, что негры до сих пор показывали себя неспособными основать что-то хотя бы издали похожее на цивилизацию, все, без сомнения, согласятся. То, что, будучи обращены в рабство, они показали себя, за единственным исключением (Сан-Доминго), неспособными вернуть себе свободу, трудно отрицать. Остается вопрос, способны ли они усвоить принципы этой белой цивилизации, которую они даже не помогали основывать – она развилась вне их. Это покажет история».
Мы можем – просто обязаны – ужаснуться всему этому. Но этот ужас должен побудить нас не осудить Джефферсона, а попытаться понять это противоречие. На самом деле мы встречаемся с ним у всех представителей «креольской» элиты, как показал недавно Джошуа Саймон в «Идеологии креольской революции» (2017), предложив неожиданное и в то же время весьма убедительное сравнение американских отцов-основателей и южноамериканских «освободителей»: революционеры в своем стремлении к свободе оказываются в то же время неспособны распространить эту свободу на цветные меньшинства и в целом на бедных. Даже наоборот: унижения, которым их подвергла метрополия (будь то Англия или Испания), разжигали в них страх и расизм. Понять эти противоречия – это значит и самим задаться вопросом: какие поступки, которые совершаем мы сами, причем совершенно сознательно, через двести лет будут вызывать такое же отторжение? Достаточно задуматься о нашем образе жизни, который, как все мы знаем, ставит под угрозу выживание человеческого рода и от которого нам так же трудно отказаться, как рабовладельцам – от дармовой рабочей силы.
Жизнь человечества, как и любого отдельного человека, – постоянное движение, где остановки редки и длятся недолго, где события постоянно заставляют нас идти дальше. Каждый шаг на этом пути – это шаг вперед или назад. Я убежден, что самые катастрофические кризисы в истории и самые серьезные опасности сегодняшнего дня не помешали прогрессу человечества – оно двигалось вперед и продолжает это делать. И человеческое сознание тоже развивалось на этом долгом пути – об этом важно сказать, поскольку сейчас все эти достижения оказались под угрозой со стороны дистопий цифрового авторитаризма и трансгуманистических кошмаров. История – это не просто «бойня народов», если воспользоваться образом Гегеля. И об этом свидетельствует ужас, который сегодня каждому внушает рабство.
Совершенно другое дело – случаи, когда именно те свершения, за которые человек был отмечен статуей, в то время считались вполне приемлемыми, но сейчас вызывают лишь ужас и отвращение: я имею в виду, например, «отца американской гинекологии» Джеймса Мариона Симса, проводившего эксперименты на чернокожих рабынях, – судя по всему, без их согласия и не прибегая к анестезии. Его статуе больше нет места в Центральном парке {252}.
То же относится и к «великим людям», которые поддерживали и поощряли ценности, чья мерзость открылась достаточно давно и достаточно ярко, чтобы они стали непростительными. Недопустимо, чтобы в американском общественном пространстве присутствовали статуи руководителей и генералов южан. Точно так же справедливо было переименовать итальянские учреждения и улицы, названные в честь короля Виктора Эммануила III, подписавшего расистские законы 1938 года {253}, или убрать из названия Школы общественных и международных отношений Принстонского университета {254} имя Вудро Вильсона, учитывая его активную роль в учреждении и законодательном закреплении расовой сегрегации.
Предложенные мною критерии, как и все, что призвано направлять человеческие действия, не так просто применить – они неизбежно влекут за собой споры и казуистику. Возьмем, к примеру, статую Черчилля в Лондоне. Churchill was a racist [22] – написали на постаменте. Это правда {255}, и говорить по этому поводу о «безумии», как Борис Джонсон, – насмешка над всем миром. Этот расизм толкнул его на преступление – голод 1943 года в Бенгалии. Его можно обвинить и во многом другом, включая борьбу с коммунистическим сопротивлением в Греции {256} или беспорядочные бомбардировки Кёльна, Гамбурга и Дрездена, где погибли сотни тысяч мирных жителей – мужчин, женщин и детей, сторонников режима и оппозиционеров, как арийцев, так и евреев (Виктор Клемперер выжил там чудом).
