Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Весперини Пьер
В каких случаях следует убирать статуи? Кое-что о проблематике статуй
Итак, при каких же условиях демонтаж статуи будет правомерен?
В первую очередь необходимо провести важное разграничение: следует различать нормы, управляющие нами сейчас, и те, которые действовали – или существовали параллельно, порой в открытом конфликте – во времена жизни человека, чью память почтили статуей.
Джефферсон владел рабами. Если он не уезжал по делам в Вашингтон, то каждое утро садился на лошадь и объезжал все свои фермы. Он следил, например, за взрослыми и детьми, работавшими на его гвоздильной фабрике в Малберри-Роу {223}. Он приезжал на рассвете и замерял железные прутья, а затем возвращался вечером, чтобы пересчитать сделанные за день гвозди, вычисляя производительность и растраты каждого работника {224}. Кроме того, во время сбора урожая пшеницы он руководил примерно шестью десятками рабов и рабынь, стремясь превратить «рабочую силу» в «единую машину», которая будет «двигаться в идеальном равновесии», и «никакую часть ‹…› нельзя ни уменьшить, не тормозя целое, ни увеличить без растраты рабочей силы» {225}. Он также ставил себе в заслугу «улучшение» участи рабов {226}: следовало признать за ними статус людей, разумеется «стоящих ниже белых на шкале живых существ», а не видеть в них просто «предметы собственности вроде ‹…› лошадей или рогатого скота» {227}. Он распорядился заменить огромные жилища на множество семей семейными «хижинами». Одна из посетительниц поместья, приехавшая в гости из Вашингтона, сочла, что «хижины для рабов» «все намного превосходят те, которые она видела на какой-либо другой плантации» {228}. Но, по ее словам, от этого они ничуть не меньше создавали «неприятнейший контраст с дворцом, стоящим так близко от них»: палладианским особняком Монтичелло, спроектированным самим Джефферсоном.
Кнут работал неустанно. Сам Джефферсон, как говорят нам его апологеты, никогда не брался за кнут. Что еще хуже. Нежные руки, берущие тома Вольтера и гладящие астролябии, не созданы для того, чтобы сечь рабов. Однако этими самыми руками он держал письма, в которых зять докладывал ему, что никто из рабов на гвоздильной фабрике сегодня «не подвергся порке», кроме «мальчиков, которые прогуливали работу» {229}, или служащий жаловался на варварство надсмотрщика Габриэля Лилли в отношении малыша Джимми, которого «выпороли ‹…› трижды за день», так что он «не мог поднять руку к голове» {230}. Джефферсон утверждал, что ненавидит жестокость {231}, но порядок был для него превыше всего. Например, он не колеблясь приказывал прилюдно высечь рабов, пытавшихся бежать. Двадцатисемилетний Джеймс Хаббард сумел бежать второй раз спустя шесть лет после первой неудачной попытки. Несмотря на объявления о розыске, ему удавалось скрываться в течение года. Когда его все-таки задержали примерно в ста километрах от плантации, Джефферсон распорядился доставить его в Монтичелло в кандалах. Там он приказал жестоко высечь его и бросить в тюрьму, а затем продать {232}.
При этом нельзя сказать, что в то время люди еще не понимали, как отвратительно рабство. Монтескье, Вольтер, Гельвеций, Дидро, «История обеих Индий» аббата Рейналя, не говоря уже об английских аболиционистах, давно поставили этот вопрос на повестку дня. Джефферсон непосредственно общался с Кондорсе и аббатом Грегуаром, столпами «Общества друзей чернокожих», основанного в 1788 году (Джефферсон тогда находился в Париже в качестве посла).
В 1791 году чернокожий математик и астроном Бенджамин Баннекер написал ему открытое письмо:
«Мы принадлежим к разным слоям общества, исповедуем разные религии, но наши социальные различия, как и разный цвет кожи, не должны вынуждать нас забыть, что все мы принадлежим к одной и той же человеческой семье и связаны одним и тем же божественным происхождением».
Это явно было напоминанием Джефферсону о том, что он сам написал в Декларации от 4 июля. Вот что он ответил:
«Сердечно благодарю вас за письмо, мне доставило удовольствие читать представленные вами доказательства, что природа наделила наших чернокожих братьев такими же талантами, как и всех других людей, и кажущееся отсутствие талантов у них есть лишь результат унизительных условий их существования как в Африке, так и в Америке {233} ‹…›. Я взял на себя смелость отправить ваш альманах господину де Кондорсе ‹…›. Тем самым я полагаю, что этот документ развеет недопонимания и воздаст вам должное перед лицом несправедливости, которой подвергаются люди одного с вами цвета кожи».
Можно подумать, достаточно отправить альманах Кондорсе, чтобы компенсировать несправедливость, которую терпели чернокожие от самого Джефферсона! {234}
Хуже того: он сам публично заявлял, что рабство – это уродливое пятно и разложение нравов, противное законам природы, согласно которым каждый человек имеет право на свободу {235}: «Эта мерзость должна закончиться» {236}, – писал он в 1787 году.
Но он сдал назад по всем позициям. Все так и осталось словами. При самоуправлении, конечно, желательно отменить рабство, говорил он, – но эта отмена не может быть навязана государством {237}: рабовладельцы должны отменить рабство сами… Конгресс действительно отменил торговлю рабами в 1808 году (!), и Джефферсон надеялся, что рабство «отомрет само». Но произошло обратное: с 1810-го по 1830 год количество рабов выросло с 1 130 000 до 2 000 000. «Мы прискорбно ошиблись», – вот все, что он сказал по этому поводу {238}.
А что сделал сам Джефферсон? Ничего. И даже хуже, если такое возможно: в 1804 году во французской колонии Сан-Доминго восстанию рабов впервые в мире удалось свергнуть рабовладельческий режим. Рабы, вдохновляясь в том числе Декларацией 1776 года, вместе со своей независимостью провозгласили республику Гаити (использовав индейское наименование). Джефферсон, бывший в то время президентом США, пришел в ужас. Он объявил о блокаде Гаити: голод должен был победить там, где оружие потерпело поражение {239}. Представителя Наполеона, стремившегося отвоевать остров и восстановить там рабство, он заверил: «Нет ничего проще, чем снабдить припасами вашу армию и флот и уморить Туссен-Лувертюра голодом» {240}. На самом деле он еще в 1799 году говорил, что с рабами Сан-Доминго опасно поддерживать торговые отношения: корабли с командами, состоящими из чернокожих, станут заходить в американские порты, и эти освобожденные рабы могут стать «горючим», которое подожжет южные штаты {241}. Как выразился один из его современников, «мир одиннадцати штатов не мог допустить, чтобы на его территории демонстрировались плоды успешного негритянского восстания» {242}.
Скажем прямо, нет ничего более жалкого, чем созерцание этого человека, этого мыслителя, который обладал всем, чтобы отменить рабство – сердцем и разумом, широтой взглядов и любопытством, смелостью и даже хитростью, – и не сделал ничего, побежденный врагом опаснее всех на свете Корнуоллисов: самим собой, со своими интересами, самодовольством, лицемерием (которое, например, позволяло ему обвинять в существовании рабства Англию), с определенным цинизмом, побуждавшим его иронизировать над аббатом Грегуаром, а также со слабостями, малодушием, любовью к роскоши, постоянными отступлениями и редкими угрызениями совести, призраками и тысячей привычек, привязывавших его к рабовладельческому обществу.
