Саморазвитие по Толстому - Гроскоп Вив
Надо отдать должное Набокову: у него были все причины и полное право перевести «Евгения Онегина», который принято считать «первым русским романом». Можно понять, почему его так раздражал перевод Уолтера Арндта: с точки зрения Набокова, Пушкин заслуживал лучшего. Арндт, пожалуй, действительно позволил себе некоторые вольности. По словам Набокова, в одном месте у Арндта любовник становится мужем, а стрела — ружьем. Первая строчка, «Мой дядя самых честных правил», переведена как «Мой дядя, благовоспитанный старый зануда». Да, это не просто педантизм. (Хотя лично я с удовольствием прочла бы поэму о старом зануде.) Однако эти небольшие разночтения («альтернативные факты» из мира переводчиков) приводят Набокова в бешенство и заставляют его взяться за перевод с целью положить конец всем остальным переводам. В итоге перевод Набокова занимает четыре тома и 1850 страниц. Это, конечно, покороче, чем «Война и мир», но все же довольно серьезное достижение, учитывая, что наиболее популярная версия «Евгения Онегина» насчитывает 200 страниц. Набоков просто добавил 1650 страниц сносок. То есть довольно много сносок. Это издание можно, пожалуй, считать высшим проявлением педантизма в мировой литературе.
Набоковский перевод был жестко высмеян в рецензии Эдмунда Уилсона в «Нью-Йорк Таймс», где было указано, что следующих слов в английском языке не существует (а если они когда-либо существовали, то сильно устарели): rememorating, producement, curvate, habitude, rummers, familistic, gloam, dit, shippon и scrab. (А вы думали, что русский — сложный язык.) Забивая последний гвоздь в гроб своей дружбы с Набоковым, Уилсон критикует перевод одной из строф оригинала: «Увижу ль вас?», которую Набоков переводит буквально: «Увижу ли я вас?», что, по мнению Уилсона, звучит как «продукт пресловутых компьютеров, которые якобы умеют переводить с русского на английский». Тут уже сложно сказать, кто из этих двух знатоков больший зануда. Хотя подобные научные споры весьма занимательны, они точно не привлекают «обычных» читателей (то есть людей, не являющихся безумными педантичными русофилами). И это ужасно несправедливо, потому что «Евгений Онегин» крайне важен для понимания романа как литературного жанра. Даже если забыть обо всем остальном, он важен как прототип огромного количества последующих произведений русской литературы. Это первый «роман» (хотя и в стихотворной форме). Образ Татьяны тоже крайне важен: именно она — прототип Дуни Достоевского, «хорошей» сестры Раскольникова в «Преступлении и наказании», да и Наташи в «Войне и мире».
Именно Онегин — первый представитель того особенного «типа», который так любим русской литературой: биронический супергерой (я очень горжусь этой игрой слов в набоковском стиле — аплодисменты, пожалуйста), ставящий себя выше общественных и моральных норм. Многие критики упрекали книгу в том, что в ней нет какой-то особенной идеи. В предисловии к моему любимому изданию профессор Майкл Баскер соглашается с этим утверждением, но также добавляет: «Она демонстрирует более серьезную озабоченность вопросом о том, как приспособиться к непростой задаче выжить среди превратностей и ограничений жизни». Сказано, конечно, замысловато. Иначе говоря, Пушкин пишет ровно о том, о чем пишут Достоевский и Толстой, — как прожить жизнь прилично, что делать со своей жизнью, как быть хорошим человеком. Это зарифмованная и ритмизированная версия книги по саморазвитию.
Впрочем, не знаю, что сказал бы по этому поводу Пушкин. Сам он вел довольно безрассудную жизнь в духе Евгения Онегина. Он постоянно напрашивался на неприятности и любил риск. Он был из тех, кто не задумываясь совершает поступки, которые с большой долей вероятности через опеделенное время станут причиной обращенного к самому себе вопроса: «Черт побери, зачем же я это сделал?» Он был без ума от дуэлей, потому что они касались (а) защиты своего мужского достоинства и (б) доказывания своей правоты. Он использовал личные связи, играл в азартные игры и волочился за женщинами, а также был подвержен вспышкам иррационального гнева. Но как бы вы ни относились к Пушкину, невозможно отрицать, что он был великолепным рассказчиком (любившим сказки, волшебство и фольклор — примерно как Дж. К. Роулинг), гениальным фантазером c театральным мелодраматическим уклоном (как Шекспир — автор сонетов). Возможно, в наше время его могли бы даже считать «примадонной» (как, к примеру, Оскара Уайльда). Биограф Пушкина Т. Ж. Биньон пишет, что Пушкин рассказывал историю предательства, приведшего к его смерти, «как будто излагал сюжет драмы или бульварного романа, который не имеет к нему самому никакого отношения».
Пушкин родился в 1799 году в семье обедневшего мелкого дворянина. Пожалуй, в России того времени было бы непросто найти человека более экзотического происхождения. Его прадедом по материнской линии был африканский принц, захваченный в рабство и подаренный Петру I, — скорее всего, из страны, которая сейчас называется Чад [73]. Этот человек в итоге стал генералом и крестным сыном императора; Пушкин начал писать биографию прадеда под названием «Арап Петра Великого».
Если отвлечься от его гениальных литературных произведений, мне ужасно нравится описание Пушкина как человека, который вел «беззаботный и в целом непродуктивный образ жизни». Это же самый лучший образ жизни, разве нет? Он обожал азартные игры. Он был не дурак выпить, любил женщин и регулярно переключал свое внимание с одной на другую. «Все женщины прелестны, — писал он, — а красоту им придает любовь мужчин». При этом всю свою жизнь он сохранял некоторые детские черты: рисовал разные картинки на полях рукописей, собирал лесную землянику в Захарове, бабушкином поместье в часе езды к западу от Москвы. На портретах мы видим его с растрепанными волосами, с залихватски торчащим воротником сорочки и в вечно помятом сюртуке — байронический, непричесанный, прекрасный и трагический персонаж. Как пишет еще один его биограф, Серена Витале, одна из пуговиц на его сюртуке часто висела на нитке — деталь, всегда заставлявшая меня думать о том, что лучше бы Пушкин тратил больше времени на овладение навыками шитья и меньше — на дуэли.
Брак Пушкина с Натальей Гончаровой, известной как самая красивая женщина в России (ей было семнадцать, ему — тридцать один), считался несчастливым с самого дня свадьбы. Свадьбу отложили на несколько месяцев из-за эпидемии холеры, а сама церемония была отмечена дурными, по мнению присутствующих, предзнаменованиями: оброненное обручальное кольцо, гаснущие сами по себе свечи. Первые несколько месяцев семейной жизни в Москве Пушкин, однако, был в кои-то веки доволен: «Я женат — и счастлив, — писал он, — одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось» [74]. Но вскоре новобрачные уезжают в Санкт- Петербург; Пушкин пишет: «Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь — как тетки хотят» [75].
То, что произошло после их возвращения в Петербург, обернулось для Пушкина настоящим кошмаром. Царь пожаловал ему почетный, но унизительный титул камер-юнкера, что-то вроде «комнатного молодого дворянина», — исключительно ради того, чтобы его жена могла появляться при дворе. Она уже привлекла внимание как царя, так и других почитателей. Наталью считали красавицей и придворной фавориткой, но она также имела репутацию особы необразованной и довольно вульгарной.
К этому времени Пушкин уже написал «Евгения Онегина»: приступив к нему в 1824 году, он закончил роман в 1831-м. Роман оказывается странным образом пророческим — а может быть, просто блестяще описывает нравы той эпохи. Обстоятельства (невероятно глупые), которые привели к гибели Пушкина, отзываются эхом «Евгения Онегина». В жизни Пушкин оказался в положении Ленского. Наталья флиртовала (скорее всего, совершенно безобидно) с молодым офицером по имени Жорж Дантес. Пушкин получил анонимное письмо о принятии его в «Светлейший орден рогоносцев». После этого он был практически вынужден вызвать Дантеса на дуэль. Пушкин получил смертельное ранение и умер двумя днями позже в возрасте тридцати семи лет. Дантес так и не извинился и не дал понять, что сожалеет о произошедшем. С другой стороны, такие совершенно бессмысленные дуэли случались в те дни частенько, о чем Пушкин прекрасно знал. Более того, одна из немногих нереалистичных деталей в «Евгении Онегине» состоит в том, что Онегина мучит совесть из-за того, что он убил своего лучшего друга, и эти муки так никогда и не покидают его. В реальной жизни мужчинам приходилось постоянно смиряться с такими инцидентами, и они не подвергали себя в связи с этим самоистязанию.
